Владислав Баяц - Хамам «Балкания»

Разве он не стал знаменитым великим визирем, в частности, потому, что правил при трех султанах ! Кто еще мог похвастать этим? Редко встречались визири, которым удавалось пережить смену султанов, а что уж говорить о том, что он выдержал трех! Каждая смерть исходила от верховного правителя: разве каждый султан после восшествия на престол не поступал по неписаному закону, убивая поначалу родных братьев (а кое-кто и собственных детей), чтобы они самим своим существованием не подвергали сомнению его власть?

Было бы неправильным утверждать, что он ждал своей смерти. Просто она не удивила его. О самой смерти он знал все: вряд ли можно было найти кого-то, кто превзошел бы его в знаниях ее причин и последствий, видах и способах. Возможно, он не блистал в вопросах ее целесообразности: не было ни такого учителя, ни властелина, который бы посвятил его в такие тайны, потому что они сами никогда не задавались вопросами ее необходимости.

«Возжелать» смерть не означало «страдать» по ней. Желание помогло ему спокойно дождаться неминуемого. Оно избавило его от излишнего недоумения.

Впрочем, теперь все перестало быть важным, и в первую очередь то, что требовало дополнительного времени на размышление. Времени теперь не было ни для чего. Кроме смерти.

Поскольку я сам себе (только мне известным способом) доказал, что как писатель еще не иссяк, то действительно смог начать борьбу с целью решения проблемы: к написанию какой из трех задуманных книг приступить в первую очередь? Две другие задуманные книги упоминать не буду, потому что, как видите, я уже начал писать эту, которая победила. Конечно, решению в ее пользу способствовали тонкие причины, поскольку я и для двух других будущих книг из упомянутого списка уже опубликовал серьезные и объемистые предварительные статьи, без которых невозможно начинать сочинительство.

Из этих тонких причин важнейшими стали те, которые все вместе я мог бы назвать локально-патриотическими. Иначе говоря, во время недавнего разговора с одним из коллег на тему актуальных противоположностей и крайностей, какими в литературе являются национализм и глобализм, я впервые понял, что суровые защитники «отечественного» вообще ошибались, не обзывая меня открыто и уничижительно космополитом, а оценивая мягко и с оглядкой, хотя на самом деле лукаво («писатель, известный тем, что не использует в творчестве национальную тематику»). Мне показалось странным, что я столько лет (до момента этого нового, недавнего осознания) легко мирился с тем, что кто-то другой определяет мою литературную судьбу, причем делая настолько лживые выводы! А что, если они даже не читали мои книги? Или читали, но я так и остался так называемым непрочитанным писателем? Достаточно было просто напомнить, что действие четырех моих романов из пяти написанных, по крайней мере, начинается в Белграде или в моей стране и что из семи книг прозы (не считая, конечно, этой) шесть придерживаются той же самой топографии! Как не стыдно – той, единственной! Но вина остается вечной: может, эти книги по сути своей или по посланию были слишком космополитичными, так что ни географическая привязка, ни место действия не помогли им. Они не смогли возвыситься до уровня национальных мифов, что, откровенно говоря, мною и не замышлялось.

В избранной теме таились и новые западни, не только писательские, но и упомянутые ранее – идеологические. Но если бы человек оглядывался на все это, то, вероятно, никогда ничего толкового не написал бы. Итак, я решил написать о сербе, который стал кем-то другим . Меня интересовало это «другое». Даже не столько, сколько это «серб», хотя даже если бы я и захотел, то не смог бы отделить его от Другого. Если бы я погрузился совсем глубоко, то признался бы, что меня, в сущности и в действительности, интересовало исключительно существование перехода из Одного в Другое, само это действие.

И я погрузился в исследование, поиск, накопление, отбор, принятие и отказ… Короче говоря, в так называемый сбор материала. Но и в этой собирательской деятельности следовало руководствоваться каким-то методом или, по крайней мере, последовательностью действий. Сведения, будучи чем-то вроде лейтмотива процесса, всегда могут возникнуть из ниоткуда и влиться в ряды уже накопленных. Впрочем, они чаще всего так и возникают, как бы попутно и почти случайно, словно привычка заставила их самостоятельно обнаружиться и явиться автору. Между тем были и другие пути, ведущие к важным деталям. Одним из них были поиски следов героя. Так, я в течение нескольких лет (параллельно с другими способами изучения темы) посетил многие главные, если не все, места, по которым ходил или в которых работал Мехмед-паша Соколович: Вишеград с окрестностями и большую часть Восточной Боснии, Западную Сербию (включая реку Дрину), Герцеговину с Дубровником, Воеводину с Южной и Центральной Венгрией, ее западную часть с центром бывшей Австро-Венгерской империи – Веной, всю Болгарию в ширину (или, точнее сказать, в толщину), бывшую столицу Османской империи Эдирне / Едрене, а потом сердце державы – Византий / Царьград / Стамбул / Истанбул, а также все моря в ее окрестностях (Адриатическое, Черное, Мраморное, Эгейское). Поиски я завершил в Юго-Западной Турции и в самом конце – на Принцевых островах. Везде я побывал по несколько раз. И только Персия оказалась вне досягаемости. Мне помешали войны по соседству с Турцией – в несуществующей сегодня Персии. До этого войны вокруг Сербии, в несуществующей сегодня Югославии, помешали мне кое-что углядеть в собственном дворе. (Белград, бывший для меня решающим местом, подразумевался мною как топоним. Впрочем, с него все начиналось, на нем почти все и закончится.)

Другим параллельным изучением посредством путешествий стало посещение архитектурных чудес зодчего Мимара / Коджы / Синана, второго образа будущей книги, современника Мехмед-паши. Посетил я и особу по имени Орхан Памук, равно как и В. Б-а, с которым я встречался чаще всего. Двое последних были второй парой другого действия запланированного романа.

Эти четверо стали главными действующими лицами данной книги (правда, представленными в разных ее главах) – она всех их и втянула в заговор против истории, которую я знал.

Перед смертью, естественно, была жизнь. Долгая и богатая. Сильная, но неуверенная. Насколько его, настолько и чужая. Обладание собственной жизнью время от времени выскальзывало из его рук. Если бы речь шла о Боге – царе царей или божьем посланнике, выбор был бы простым: Мухаммед или Христос. Или оба одновременно. Но кто-то или, скорее всего, нечто совсем иное время от времени присваивало себе его жизнь и лишало важнейшей возможности решить самому, кому именно он должен принадлежать.