М. Ларионов - Три жизни (сборник)

«Написать свой адрес, попытаться отдать ей!?» – Я схватился и опрометью побежал в каюту, а в самом все пело в страшной юродской весёлости: «теряю! теряю!» В каюте я уже знал что ерунда, архинаивно, невозможно, но адрес начеркал, вложил в книгу и с ней помчался назад.

Народу в пролёте уже скопилось порядком – всё выходящие. Она теперь стояла рядом с бабками, держа мальчишку за руку. Я встал невдалеке – пространство между нами, как нарочно, пустовало – и, обняв в скрещенных руках книгу с адресом, глотал мгновенья, не спуская глаз с девочки. «Вот, вот сейчас – плюнуть на всё, подойти, сунуть ей адрес!» – толкало меня в спину. – «Нет. Поздно», – упирало в грудь.

Поздно! – и сразу настала тяжёлая определённость. Сейчас всё кончится, я её вижу последние минуты. Последние минуты во всей дальнейшей жизни мы в одном, вместе, несравненная моя девочка!.. Какие были у меня глаза, какой вид – Богу только известно. И – ей: она внезапно и так же прямо, будто что-то её подтолкнуло, оглянулась ко мне, наши взгляды проникли друг в друга и она вздрогнула, отвернулась. И я почувствовал – занервничала. Стояла уже неспокойно – то заговаривала с бабкой, то с малышом, наклоняя к нему голову, переминалась.

Вдруг народ всполошился, загомонил, стали хватать свои узлы, чемоданы, и – кто вперёд – в проходы, ведущие к заднему пролёту: оказывается, объявили выход оттуда. Началась толкотня, спешка. Я проворно юркнул в проход, но в нём образовалась пробка, движение замедлилось. Я потерял её из виду и меня охватил страх, что не отыщу её в толпе и уже не увижу. Наконец, вышли в пролёт. Отойдя в сторону, я стал перебирать глазами каждого выходящего из обоих параллельных проходов (это в одном из них сегодня мы встретились и разошлись – в полном безлюдьи). Выходили тесной гурьбой, нетерпеливо поджимая впереди идущих, покачиваясь как пингвины, и по трапу уже поодиночке поднимались на причал, который был здесь выше борта парохода. А вон и она – едва вымелькивает жёлтой своей сорочкой, продвигаясь в толпе к выходу, поток увлекал её от меня. Вот поднялась по трапу, ступила на причал – всё! – и как-то освобождённо, бодро пошла, отделяясь от других вышедших, теперь видимая полностью – ведро и сумка в руках напряжённо прямых, рядом семенил мальчишка. Я встал на цыпочки и смотрел смиренно, замерев и жалко улыбаясь.

Уходит! уходит совсем, совсем, что тут поделаешь. Во мне всё онемело. Это был и вправду конец. Они с малышом прошли в прогал между гостиницей и зданием вокзала – и скрылись за углом. «Вот и всё. Как и не было…» – подвелось с бедовой лёгкостью, и тут я ещё мог даже удивиться – бабки-то пошли отдельно, своей дорогой, краем площади к домам…

Последние мои часы на пароходе я провёл большей частью в каюте, куда убежал тотчас, как только угол дома на моих глазах остался пустым местом её исчезновения. Защититься четырьмя стенами от всего, ничего не видеть! Сел, облокотившись на коленки, лицо в ладони, и – дышать невмоготу!

«Как жить теперь? Ведь уже никогда не увижу эту девочку, лицо её – ни-ко-гда не увижу!» – Непереносимая унылость мертвила, синяя обыдёнщина всего, в чём я остался и что впереди ждало. А ушло – всё-таки до этого я так не сознавал, теперь знаю – ушло что-то духовно истинное моё, мне предназначенное, как второе дыхание души. Как будто я прозрел, а свет взяли и убрали навсегда. И вот замер, и не знаю куда деваться. Даже каюта была уж не той, в которой чувствовалась постоянно близость ее присутствия, а уже вот теперешней. И вся действительность – давно известной и надоевшей.

Взгляду попалась книга с вложенным адресом. Вот что ещё хранило! Была там со мной, когда провожал. А главное – я читал её в постоянной обращённости моей к девочке, и вот совпадение: уход женщины из жизни – в книге, и – её уход из моей жизни! Девочка… Никогда больше не увидеть! Как мало я смотрел на тебя, как расточал драгоценные мгновенья на какую-то малодушную игру выжиданий, условностей! И вот… Ком в горле…

Прочь от дум вышел на палубу. После шлюзования оживлённо прогуливались, любовались Жигулями. Бодрость, довольство, благополучие. Вот она тут и Лариса, сегодня с матерью. Всё оскорбляло своим неизменным бесстрастным продолжением – была девочка, нет ли. Идёт очередной день их путешествия, их путешествие приближает их к очередному большому городу – всё правильно. И вот – эта засасывающая степенная, навязчиво явленная реальность тех же фигур, лиц, того же сибаритства, ожидающего вновь встряхнуться в толповоротной прогулке по магазинам; а в глазах – уходящая девочка с мальчуганом – пригрезилось? вообразилось?.. Спустился вниз, в пролёт. Постоял, представил.

И вдруг представил другое: а если б я тогда не обернулся? Так и стоял бы на палубке и ждал до самого Куйбышева, каждую минуту сгорая в лихорадке иссякающей надежды, душимый отчаянием. И какая в конце этой пытки была бы казнь – сходить мне, так и не увидев, самому якобы оторвать мою прильнувшую к ней жизнь, не сомневаясь, что она – здесь, и поплывёт дальше неведомо куда! Да, то оказалась маленькая пощада…

Вернулся в каюту. Нет, эти стены, дорогие эти стены! Последний час – но это мой ещё мир! В нём – ещё тепло памяти. Вспомнил, как утром проснулся в смутном волнении: сегодня должно всё определиться (и вот определилось!). А потом так неожиданно увидел её на палубе, уже одетую как вчера в Казани. «Как тебе сразу не заподозрилось – вот близорукость! – что сейчас в Тольятти она может сойти? Почему эта естественнейшая причина того, что она не по обычному своему пароходному была одета, совершенно и в голову не пришла?» – Я бессильно усмехнулся: и мысли же такой не допускалось, само собой вроде бы – ей плыть дальше… Да и что теперь все эти вопросы! Всё уничтожено, просто и непоправимо. Как будет мне теперь в Куйбышеве с родными, совсем сейчас далёкими?..

Уже видны пригородные парки, санатории, пляжи. Пора!

Простота и трогательность, с какими встретили меня родные (совсем, совсем постаревшие), сразу окутали теплом сердечной ласки. Я почувствовал себя маленьким и усталым, и обиженным, которого утешают. Невольно отвлекали непрерывные расспросы, разговоры, постоянное любовное внимание. Тоска лишь не заговаривалась, всё давила, трудя сердце.

Да, началась другая жизнь – я возвращён на землю. Грустно представлялось, как был бы я сейчас весел, полон радостных планов, не будь этих двух дней на пароходе. Отделённые патриархальной обстановкой скромной старушечьей квартирки, они уже казались мне где-то оставленным миражно манящим оазисом невероятного. Я ли, сидящий здесь вновь приласканный ребёнок, всё это пережил – в самом деле?