М. Ларионов - Три жизни (сборник)

…Интересно, сколько школ в Тольятти? Вряд ли так уж много, однако, хорошо бы узнать заранее, чтобы не терять время на поиски несуществующих. Ещё как там с гостиницами…

И всё не уставал восхищаться, насколько замысел мой прост и, главное, гарантийно обещающ. Это как будто я тыкался впотьмах, не зная куда ступить, и вдруг словно кто-то из-за спины чётким направленным лучиком фонаря осветил дорогу…

…Но и днём образ её непрестанно сопровождал меня. Уже я не отводил в сердцах взгляда от встречных девушек, невольно когда привлечённого, и если какая действительно обращала на себя внимание, конечно, подмечал в ней малейшую деталь облика, каждый нюанс поведения, – а перед взором внутренним неясно вставала она, девочка, которая своим существованием освободила меня от всех этих интересов, от этого вообще уровня понятий, открыв иной взгляд, иное состояние души, ничем не заменимое. В вязком, мутном валу жизни такое состояние души казалось уже миром недоступным здешним моим стремлениям и надеждам – такой несовместности её сути я причастился – такого родника. И от этого ещё набегала смутная горечь какой-то закравшейся осиротелости и разъедающая тень сомнения. Она, и с нею та пароходная жизнь – постепенно, постепенно идеализировались…

…Неделя моя – договорился! Да плюс выходные! Начинать готовиться, всё продумать… Брать билет!

…И всё же как-то днём сомнение забрало не на шутку: надо ли ехать. И это был уже голос времени. Оно ничего не убавило, не ослабило во мне, время, – но дало взгляд на идею с другой стороны: а нужно ли ей это? Ведь она-то наверняка уж давно свыклась со своим знанием, что я тогда уплыл куда-то дальше и вновь появиться в её жизни не могу. Ей же и в голову не приходит, что «он», который был на пароходе, может откуда-то приехать разыскивать её; в ней всё то уже пересилено, она теперь далека жизнью от своей этой поездки, если даже и вспоминает ещё иногда.

Весь день я мучился этим и весь вечер, только перед сном, наконец, пришло верное: в конце концов, главное тут – мне увидеть её, найти её, остальное – да оно просто исчезнет самим фактом отнятия её у неизвестности – ис-че-знет. Зато какая тогда будет встреча, силы небесные! «Нет, конечно, поеду, поеду!» – так утвердившись, тотчас почувствовал облегчение, как будто спас в себе дорогое живое существо, чуть не погибшее, в котором вся надежда, всё утешение.

Внешне же я жил своим обычным порядком: вечерами читал, слушал музыку, встречался с друзьями. Но всему этому внутренним обязательным условием была моя будущая поездка, моя вера, что теперь уж я найду её. «Ищите – и обрящете! Истинно, истинно», – всё повторял я, словно декламировал. Я уже витал в мечтах, как мы будем переписываться и как я буду приезжать к ней летом в свой отпуск, а она ко мне – на зимние каникулы…

…Удивительно, всякий раз, когда я пытался явственно выразить себе суть этой девочки, у меня не находились точные определения, слова те самые, сколько-нибудь разъясняющие её. Но в голове нарождался робко бесхитростный мотив лесов и полей. А в памяти ещё всплывала близкая ей по складу григовская пронзительнонежная грустная «Весна», или «Песня Сольвейг».

Дикарка – и в то же время фрейлейн (с малышом, с той девчонкой). Причём, ведь очень внутренне самостоятельное существо. В ней живёт и движет всем само естество её, ещё инстинктивно непосредственное, как в ребёнке, – да таким и останется… Но нет, слова, слова…

…Эти дни читал «Из писем к незнакомке» Андре Моруа. «Великая сила женщины – в её отсутствии», – замечает в одном из множества наставлений «как быть любимой» этот блестящий и остроумный стилист. Да, мы облекаем её в романтический ореол, томимся, бастуем, и на что только ни способны, чтобы лишить её этой её «силы» – если женщина в нас. Но вот парадокс, мсьё Моруа, – мы так стремимся отнять эту силу у женщины ради её другой силы, более властной и упоительной – если женщина в нас! – силы её присутствия. Такого присутствия, которое сделалось необходимым условием нашей жизни. Поэтому в отсутствии своём сила женщины лишь постольку может быть велика, поскольку способна побудить нас к бунту против себя за возвращение – за обретение той, которая в нас уже не может исчезнуть…

…Я ещё как-то идиллически думал о моей девочке – ещё в днях нашей поездки. А будет-то совсем другое – начнётся утомительный труд выискивания школ, а затем у школ – высматривания её. Я представил её в школьной форме – ведь именно в ней мне предстоит увидеть её – как хорошо ей должно быть, особенно с белым фартуком – он так подчеркнёт женственно-девчоночью аккуратность во всём её облике. Наверное, у неё не много подруг, одна-две, – большинство, поди, считают её «какой-то несовременной», не своей. И у ребят она, скорее всего, не пользуется вниманием. Её надобно разгадать. Или увидеть вдруг. Но те, кто с ней, – те, без сомненья, к ней привязаны всей посвящённостью льнущего сердца…

…Моментами, когда уже терпение сдавало, особенно на улице где-нибудь, внезапно находила какая-то мистическая боязнь: только дожить бы! Лишь бы ничего не стряслось, не помешало, – «надо быть внимательней, осторожней!» Потом забывалось, конечно, а вспомнив дома, только посмеивался над своей мнительностью, хотя где-то в глубине всё же держала эта пружинка беречься.

Скорей бы уж! Уверен, что сев, придёт минута, в поезд, а тем более подъезжая к Волге, я почувствую, насколько реальна и близка осуществимость моей идеи. И ехать буду с усиливающей волненье мыслью, что мчусь и с каждой минутой приближаюсь к её местам, осенённым её неведомым присутствием. Но теперь – теперь-то я буду вооружён знанием, как это тайное сделать явным в моём жизненном пространстве…

…За обдумыванием предстоящей поездки как-то поймал себя на том, что невольно проявляю ещё возникший сам по себе этакий лукавый «спортивный» интересик: «а правда», найду или не найду? Но стоило представить те немногие моменты с ней, уйти от настоящего в воспоминания, – и какой там спортивный интерес! – гадание это виделось уже диким, непонятным праздным любопытством, притом опять шевелилась одна глухая тревога. Я сознавал, потому что чувствовал это, что мне только с ней, только «на виду у неё» – жизнь, именно прозрённая жизнь души; а без неё – что там без неё?..

И всё-таки – найду или не найду? – уже действовал, сеял своё смутьян…

…Ах, какой она будет матерью! какой женой, придёт время! – Вспоминалось, в который раз, как в Казани, возвратившись из города, я подглядел её с мальчуганом. Уже снова одетая по-пароходному, в красной своей кофточке, она играла с ним на нижней палубе… какое-то таинство. Интимная обращённость к этому бутузу, отданность неоглядная его ласке и бурлению жизни – всё в ней, самой ещё девочке-полуребёнке, дышало пленительной, захватывающей прозорью материнства. Так самозабвенно только молодая, стыдливая мать играет со своим первенцем, зная, что их никто не видит…