Алексан Аракелян - Грузия – это праздник

Я поехал в Грузию на три дня и задержался на три года.

Если представить себе, что-то теплое и светлое, то это мои воспоминания о Грузии. Мои друзья, с которыми у меня давно нет связи. Картины и образы, которые, если бы я был художником, то рисовал бы всю жизнь, но я бы не смог нарисовать так, как рисуют грузинские художники, которые выросли там и продавали свои картины на набережной в Тбилиси за плату, чтобы хватило на стол и на вино, и чтобы за столом уселись хотя бы еще два друга, потому что грузины пьют, чтобы говорить – о политике, о женщинах, об истории. И когда выпито достаточно, они начинают петь, и в этом хоре ты находишь место и для своего голоса, и общее тепло дружбы и любви, о чем бы ни пелось в песне, которую ты не понимаешь, подхватывает тебя и ты поднимаешься наверх к вечности.

Я не знаю, будет ли Грузия снова такой, но, если бы меня спросили, что это за страна и зачем она нужна, то я бы ответил скорее всего, так: чтобы научиться у них жизни, и из каждого дня уметь делать праздник.

Там часто было трудно, было время, когда мы голодали, но когда я уехал и потом начинал думать об этих днях, то и эти дни были наполнены светом, и они были, как праздник.

В конце ноября 1993 года мне позвонили в Москву из Еревана и спросили: «Можешь ли ты продать силикомарганец из Грузии?» В Москве по тем временам мы продавали все, было бы что продавать. Я обратился к моему знакомому, компания которого занималась металлами, они сказали, что это возможно. Тогда я купил билет и вылетел в Ереван. Там было холодно. Я знал, что там не было света, дома не отапливались уже несколько лет и был голод, который мы не ощущали в Москве. В Ереване меня ждала машина. С нами был профессор, родственники которого жили в Тбилиси, и от кого шло предложение. Поехали мы вчетвером: мой друг Рафик, который представлял меня, профессор и его друг. Он обеспечивал нас транспортом и бензином и был директором маленького предприятия, которое делало кипятильники.

Мы выехали третьего декабря, я помню, потому что на следующий день был день моего рождения. До Тбилиси от Еревана немногим меньше 400 км, и я думал, что день своего рождения я встречу там. Зима была снежная, дорога в сторону Грузии через Апаран была закрыта, и мы решили поехать другой дорогой через Ахалкалаки, там дорога была хуже, но мы решили ехать. Мы проехали Аштарак. Здесь тоже мело. Патруль на дороге не советовал ехать дальше. Около нас остановился грейдер, мы зацепились за него и в три часа ночи доехали до Ленинакана. 100 км мы проехали за 15 часов. Ленинакан был разрушен и не оправился от землетрясения 1988 года, улицы города были покрыты льдом, кругом грязные сугробы и холмы мусора. По сторонам – пустующие окна недостроенных домов… Это был город моего детства, но в то же время, это был не он.

Родители моей жены жили в клубе Текстильного комбината, и я подумал, что лучше нам заехать туда, чтобы выпить чашечку кофе и дождаться рассвета. Я разбудил тещу. Мы сели в коридоре, и она стала варить нам кофе. Здесь я получил доказательства, которые с маниакальным желанием искал мой свояк, ныне покойный, но об этом я узнаю чуть позже, когда уеду в Москву, и мне об этом скажет жена. Мой свояк поставил себе целью доказать, что моя теща шлюха. Я сам ценил свою тещу, особенно за чувство юмора. Когда я сказал своей жене, что ночью мы заезжали к ее родителям, она ответила, что знает, она говорила с матерью и та сказала, что мы заходили ночью и с нами был очень красивый мужчина. Мой свояк был прав, если ночью, среди четверых мужчин, в разрушенном городе, под светом свечи она могла заметить для себя красивого мужчину и сказать об этом дочери, то это не могла сделать женщина, у которой не было «истории».

Я не сказал об этом свояку, но сказал об этом теще. Она мне ответила, что он ее достал своим желанием разоблачений, что он ходит к ее родным с доказательствами, когда мог бы сказать ей об этом прямо, она бы ему подтвердила и он бы успокоился. Вместо этого он повесился, наверно потому, что ему не хотели верить.

Начало светать и мы поехали в ресторан Гюмри. Это был единственный ресторан, который остался после землетрясения. Он был в подвале старого дома на 16-ой улице. Я стал стучать в деревянную дверь и мне открыл повар. Ему было лет шестьдесят, на нем была щетина и вытекшая с носа и замерзшая на усах вода, которую он не видел и забыл стряхнуть.

– Здравствуй, отец, – сказал я, – у тебя есть хаш?

– Все есть, сынок, что хочешь, – ответил он – заходите, а мы затопим печку.

Мы зашли в ресторан и нам отвели комнату. Туда принесли газовую горелку и скоро стало тепло. Мы попросили воды, зеркало и бритвы, и пока готовился хаш, нам принесли еще воду и полотенца. Мы побрились, помылись, ожили, и поев хаш, продолжили путь в сторону Ахалкалаки. Следующим вечером мы подъезжали к Тбилиси. У нас с собой был ящик водки. Наше путешествие растянулось на три дня, но мы говорили, пили и спали, и когда приехали, у нас уже не было водки. Раньше в Тбилиси я не был. Только проезжал. Я заметил развалины фуникулера, где был знаменитый ресторан и откуда был виден весь Тбилиси, под ним была резиденция президента, которую недавно расстреливала оппозиция, чтобы привести к власти Эдика Шеварднадзе. Он уже год, как был президентом, и отвоевывал себе пространство у Джабы Иоселиани, который был идеологом создания Народной армии «Мхедриони» (всадников), суть которого, после всех проигранных войн, заключалась в банальном вымогательстве. Об этом я узнаю позже, когда столкнусь с ними. Тех, которые воевали за идею, уже не было в их рядах, оставались в основном уголовники и наркоманы, но они еще были сильны. В Тбилиси был свет, по крайней мере, на улице Руставели был свет. В Ереване на улицах ночью не было света, но свет был в квартирах. В Тбилиси не было света в квартирах, но был свет на Руставели. Мы поехали в спальный район Глдани, где жил брат профессора и где нас ждали уже три дня.

День был пасмурный. Облака, казалось, висели над головой. На небольших холмиках у метро, рядом с дорогой, стояли люди, одетые в черное. Перед ними были разложены столы или прямо на земле лежали вещи на продажу, хлеб, и банки с бензином. Ветер поднимал и кружил бумагу, разорванные целлофановые пакеты вместе с пылью. Краска на домах облезла и едва виднелась. Так выглядели города после бомбежки. По крайней мере, из тех фильмов, что я видел. Мы поднялись на седьмой этаж к Мише. Они открыли нам и два брата обнялись. Они были оба красивые два брата. Оба голубоглазые. У Миши глаза были навыкате, он почти облысел, но у него осталось еще несколько волос и в кармане была расческа. Профессор был уже старик, ему было за шестьдесят, он был профессором медицины, с голубыми глазами и густыми белыми волосами. Стол стоял на кухне, потому что там было тепло, горела газовая горелка. Мы сразу сели за стол и выпили, потом Миша взял аккордеон и начал петь. Пришел сосед Гурам с шестого этажа, а с ним пришел его сын, ему было не больше пяти, и он тоже стал петь. Поразительный по чистоте детский голос, такой я слышал вживую впервые. В юности мы слушали на пластинках Карузо, и я назвал его – маленький Карузо. Профессор подошел к роялю и стал играть джазовые композиции. Это была Тбилисская школа. Он имел все то, о чем каждый из нас мечтал: он был врачом, был красив, играл и импровизировал на рояле. Когда мы легли спать? Я не помню. Ушло ощущение холода. Все эти годы, которые я был там, когда наступала зима, ты жил с постоянным ощущением холода, который, кажется сидел в твоих костях и не уходил, пока не наступало лето. Когда мы проснулись, стол уже был накрыт. На столе стояло вино и чача, я попробовал настоящей чачи, и мне она понравилась больше водки, и потом я пил только чачу. Мы договорились, что я поеду в Москву, получу подтверждение у покупателя и приеду опять в Тбилиси, меня встретит Миша и мы поедем на завод. Это было все, за чем мы приехали.