Ричард Мэдли - Однажды я тебя найду

Но опять же во всех этих переживаниях, которые Диана с усмешкой называла про себя «мои атавистические припадки», не было мужского присутствия. Ни разу даже отдаленно не возник хотя бы смутный образ мужчины, который понадобится, чтобы провернуть это дело. Когда яркое пламя страсти к материнству постепенно угасало, Диана едва ли не конфузилась.

– Когда это завладевает мной, – поделилась она с подружкой, – я чувствую себя великой огненной богиней, обладающей властью порождать жизнь без чьей-либо помощи. А потом волшебство пропадает и все это кажется невероятной глупостью.

Но была и третья Диана: та, что ее больше всего огорчала и о которой она не решалась рассказать ни единой душе. Сладострастная, чувственная и трепещущая от сексуального любопытства. Щеки наливались краской, гулко стучало сердце – она порой сама поражалась безрассудству и животной похоти той Дианы, предающейся темным фантазиям. Мысленные образы, от которых захватывало дух, всплывали перед глазами не в те моменты, когда была возможность воплотить их в жизнь – на балу в колледже или на свидании со старшекурсником, – а лишь позже, в темноте и уединении спальни. Только тогда Дианой овладевала жажда сексуального опыта, который пока был ей недоступен. Или, если точнее, в котором она пока сама себе отказывала.

В школе Джеймс Блэкуэлл вел себя как типичный стипендиат. В одиннадцать лет он выиграл конкурс сочинений среди младших школьников на приз мэра Хакни, и из убогой начальной школы на Далстон-лейн его перевели в среднее звено лицея Стоунз на Гарнфорд-сквер в Уайтчепеле на полную социальную стипендию.

Основанный в конце шестнадцатого века, через несколько лет после Непобедимой армады, профессиональный лицей Стоунз к веку двадцатому для ист-эндских мальчишек стал лестницей на пути из самой экономически неразвитой и социально неблагополучной части Лондона. Способным преодолеть учебные трудности Стоунз давал шанс выбраться из ямы. А Джеймсу Блэкуэллу выбраться очень хотелось. От отца в памяти осталось смутное воспоминание: углекоп помахал им с матерью ручкой, когда Джеймсу исполнилось всего пять лет. Мать любила сына без памяти. Она служила билетершей в «Уайтчепел Одеон» и тайком пускала Джеймса в зал – сначала на немые ленты, а затем и на звуковое кино. Пожалуй, этот пустяк был единственной радостью в его детстве. Жалованья билетерши едва хватало на одежду и еду для них двоих.

Нищенское существование сына мать компенсировала тем, что нахваливала его без устали.

– Перед тобой открыты все дороги, Джимми, – уверенно сказала она однажды, собирая его в школу. – Ты умен и красив, и вообще самый лучший мальчик. Станешь премьер-министром или ученым… или кинозвездой… Ты особенный, Джеймс. Это правда. Вот увидишь, однажды ты поразишь этот мир. Удивишь всех. И самые прекрасные девушки – даже принцессы – отдадут все на свете, лишь бы ты взял их в жены. Попомни мои слова.

Джеймс ей верил. Почему бы и нет? Но он также знал: бо́льшая часть из того, что он с открытым ртом наблюдал на сверкающем экране «Одеона», было восхитительной фантазией. Понемногу он понял, что кинохроника гораздо точнее отображала реальность, с какого боку ни посмотри. Запечатленные в ней кадры шикарных премьерных показов, вечеринок и светских раутов манили и соблазняли, и происходило все это в нескольких милях от обшарпанной киношки, где сидел Джеймс, – в Уэст-Энде.

К шестнадцати годам Джеймс Блэкуэлл все для себя решил. Составил план, как пробраться в мир изобилия, бьющий ключом в часе ходьбы от его убогого квартала.

Однако туда он не придет и не приедет.

Он туда прилетит!

– Место в Крануэлле? Это вряд ли, Блэкуэлл, – пробормотал директор, наливая в бокал шерри из буфета в своем кабинете. – Я так понимаю, ребята из Королевских ВВС, прежде чем поступить на службу, сами оплачивают учебные полеты. Крануэлл для них нечто вроде частного пансиона. Очень сомневаюсь, что у них есть места. Хотя проверю, конечно.

Пригубив шерри, он добавил:

– А все-таки, зачем вам ВВС? Ни истории, ни сложившихся полковых традиций… Почему, как вы думаете, их относят к младшему роду вооруженных сил? Потому что они таковыми и являются. У меня есть кое-какие связи среди гвардейцев. Я мог бы…

Джеймс выпрямился.

– Это очень любезно с вашей стороны, сэр, – осторожно начал он, – я тоже рассматривал такой вариант, правда. Но мы с вами оба знаем, что человеку моего происхождения вряд ли сделать блистательную карьеру в одном из старых полков, туда и поступить удастся далеко не каждому, если уж на то пошло. Уроки ораторского искусства мне, разумеется, в этом помогли бы. Я вам за них благодарен, но слишком высоко по социальной лестнице мне все равно не подняться. Уж по крайней мере не до головокружительных гвардейских высот.

Директор вздохнул.

– Значит, вы реалист, да, Блэкуэлл? Что ж, подумаю, чем вам помочь…

– Не надо, сэр, – перебил Джеймс. – Лучше сделайте вот что.

Он достал из кармана куртки листок с машинописным текстом.

Директор изогнул бровь.

– Прошу прощения, я не уверен, что мне нравится ваш тон, юноша.

– А я не уверен, что меня это волнует, сэр, – ответил подросток и положил бумагу на стол. – Это ваша рекомендация командиру авиабазы в Крануэлле, в которой вы сообщаете, что с учетом блистательных успехов во вневойсковой военной подготовке из меня выйдет идеальный офицер. В ней также есть выписка из аттестата зрелости, где особое внимание уделено отличному результату в экзамене по математике. Восемьдесят восемь баллов, насколько я помню.

Директор в изумлении смотрел на него.

– Блэкуэлл, вы же едва не провалили математику.

Юноша улыбался и выжидал. Прошло немало времени, прежде чем человек напротив него неловко заерзал в кресле.

– Послушайте, Блэкуэлл… Джеймс… я тебе очень симпатизирую, ты это знаешь, но я не стану подписывать. Ты не можешь меня об этом просить.

Он взял листок и аккуратно разорвал его на две части.

Джеймс улыбнулся снова.

– Вы все неправильно поняли, сэр. Я был вашим самым выдающимся курсантом и прекрасно успевал по математике. Наверное, вы спутали меня с каким-то другим учеником. С вами ведь такое случается, да, сэр? Помните, вы называли меня Томасом? И еще долго просили у меня прощения. Впрочем, вы тогда сильно разгорячились, кажется. Я объясняю это крайней степенью возбуждения.

Когда директор наконец заговорил, голос его был едва громче шепота:

– Ах ты, ублюдок. Мелкий поганый ублюдок. Сколько я для тебя сделал! Я оплатил уроки, чтобы ты перестал разговаривать как торгаш, я…

– Сэр, – перебил Джеймс, – вам ведь нравилось, когда я разговаривал как торгаш. Или это вы тоже забыли?