Саймон Ван Бой - Все прекрасное началось потом

– В Air France?

– Стюардессой.

– Поэтому ты так здорово говоришь по-английски?

Она кивнула.

– А еще я говорю по-итальянски и по-голландски, только вот греческого не знаю.

– Боже мой, – со сладострастным придыханием проговорил Генри. – Какой мужчина не любит стюардесс!

Ребекка с чуть заметным отвращением вскинула брови.

– Мне нравятся их шляпки. Тебе шли такие?

– Пожалуй.

– А тебе попадались трудные пассажиры?

– Ни разу, – рассмеялась она.

– Значит, все они были… ну ладно, расскажи подробней, мне очень интересно, правда!

Ребекка смахнула огненно-рыжую прядь с лица, пригубила вино и заговорила:

– Довольно забавно смотреть на всех этих людей, оказавшихся в небе вместе с тобой… кто спит, кто читает, но большинство таращится в телевизор.

– Правда?

– Мне хотелось их рисовать, а не разносить им подогретые макароны.

– А правда, что летчики пристают к стюардессам?

– Нет, – сказала она, потянувшись к стакану. – По-моему, тебя обманули.

– А форма у тебя осталась?

– Да.

– Правда?

– Может, хочешь, чтобы я пошла и принарядилась?

– Господи, ты это серьезно? – проговорил он. Потом встал, вышел в коридор. И вернулся с чистой пепельницей и одеялом.

– На тот случай, если вдруг продрогнешь, – сказал он.

Они проболтали так еще где-то около часа, приглядываясь друг к дружке в промежутках между фразами. Плеснув остатки вина в стакан Ребекки, Генри собрал все со стола и унес. Ребекка, с сигаретой, пошла за ним.

Генри сложил тарелки со стаканами в раковину и включил кран. Ребекка, присев за кухонный стол, наблюдала за ним. Стол был из темного дерева. На нем стояла терракотовая солонка и миска с лимонами. Кухня была ярко освещена.

– Пожалуй, займусь этим завтра, – сказал он, оглядывая груду посуды вперемешку с ножами и вилками.

Он подошел к холодильнику, достал оттуда подносик с пахлавой и большим ножом нарезал ее треугольными ломтиками. Пластмассовая ручка у ножа была расплавленная и бесформенная от соприкосновения с раскаленной кастрюлей.

Генри сдобрил каждый ломтик сливками и передал один на блюдце, вместе с вилкой, Ребекке.

– Мне больше ничего не хочется, – сказала она. Подержав какое-то время блюдце на весу, он поставил его перед собой.

– Тогда поделим мой.

Они молча пережевывали сладкую сытную пахлаву. Ребекка посмотрела на сливки.

– А как твоя фамилия? – полюбопытствовала она.

– Блисс.

– Шутишь! – удивилась она. – Блисс? [13] Bliss ( англ .) – блаженство. Это же вроде как блаженный?

Рот у него был набит битком – и он просто кивнул.

– Генри Блисс, – рассмеялась она. – Выходит, ты у нас Блаженный, так?

– Причем самый что ни на есть, по высшему разряду, – подтвердил Генри, сглотнув.

– Генри Блаженный, – проговорила она. – Как мило, Генри Блаженный, Генри Блаженный, Генри Блаженный…

Генри на мгновение перестал жевать.

– А у тебя какая фамилия?

– Батиста [14] Батиста ( Baptiste ) – буквально Крестительница. .

– Да ну!

И они оба расхохотались, сами не зная почему.

Тут Ребекка заметила, что свет слишком яркий. Генри зажег свечи и выключил лампочку. Их лица слегка отсвечивали в полумраке. Генри прикурил сигарету и передал ее Ребекке.

– Даже не верится, что я обедала с мужчиной, которого подцепила в Монастираки, – сказала она.

– Это не ты, а я подцепил тебя на приманку – книжку. Кстати, а где она? – спросил он и только сейчас понял, что случилось, прежде чем он открыл рот.

– В фойе… в музее, – сказала она. – Может, сходим туда завтра?

– Завтра мне уезжать.

– Надолго?

– Дней на восемь.

– Буду скучать, ладно? – с напускной грустью проговорила Ребекка.

Генри улыбнулся.

– Пожалуйста, если хочешь… надо смотаться в Кэм-бридж, на лекции по технологии радиоуглеродного датирования, мой шеф считает – мне будет полезно послушать.

– Открытку пришлешь?

– Непременно… да не грусти ты так! Разлука греет сердце, верно?

– Поживем – увидим, – ответила Ребекка.

Генри поставил свой стакан и провел рукой над пламенем свечи.

Они посмотрели друг на друга.

– Agapi mou [15] Agapi mou – греч. яз. , – сказал он. – Любовь моя.

Ребекка взяла свой стакан и встряхнула – его содержимое закружилось в водовороте, точно крохотный океан, подвластный ее молчаливой воле.

– Это просто такое выражение, – спохватился Генри. – Похоже, я перебрал.

– Прости, – сказала она, передавая ему назад сигарету. – Я только сейчас сообразила, что она у нас одна на двоих. Думаю, тебе нужно знать: у меня вроде как есть парень.

Генри отпрянул от пламени свечи.

– Черт! – сказал он и посмотрел на нее. – Ты это серьезно?

– На самом деле он совсем не мой, да и видеть его я больше не желаю. – Она потянулась за другой сигаретой. – Похоже, я тоже малость перебрала.

Генри сказал со сдержанным спокойствием:

– Не обижай его.

– Ты о чем?

– Может, он тебя любит.

Ребекка вздохнула.

– Может, и так.

– Тогда не обижай его.

– Почему ты это говоришь?

– Потому что, будь я твоим парнем, мне бы хотелось, чтобы у нас все было серьезно.

– Он не мой парень – даже не знаю, зачем я это брякнула. Ладно, а что такое серьезно, по-твоему?

– Спроси меня через год, – сказал Генри, – может, тогда и отвечу.

Сквозь жалюзи потянуло прохладой.

Генри встал и перегнулся через стол, собираясь ее поцеловать. Неуклюжесть, с какой он пытался это проделать, мигом была забыта, когда она тоже встала и они вместе двинулись по коридору к его спальне, натыкаясь на своем пути на все подряд. Пол был прохладный – Ребекка ощущала это босыми ногами. В его спальне было темно. Он прикасался к ней очень нежно, раздевая ее быстро, но осторожно.

Платье соскользнуло с нее – и она стояла совсем нагая. Генри потянулся обеими руками к ее бедрам, будто в порыве безмолвной просьбы. Она перехватила его руки и сама приложила их к тем местам на своем теле, какими хотела ощутить их сильно-сильно, – вся ее застенчивость давно растворилась в вине.

Она открыла глаза, лишь когда перестала чувствовать груз его тела. Он был крепкий и тяжеловесный. Слабое чувство, зародившееся в тот день на рынке, переросло в сильную страсть. Что-то тянуло ее издалека туда, где она мгновенно погрузилась в свои грезы. Она крепко уткнулась носом в его плечо и яростно укусила. Он не отпрянул, а, все так же нависая над нею, только крепче напряг мышцы, натянув их, точно струны. Ее тут же закружило в водовороте собственной жизни, где ощущение самое себя оказалось настолько условным и чуждым, что его легко смело силой необыкновенного желания.

Она вцепилась в его черные волосы, порывисто дыша…

Потом они лежали на спине, сцепившись руками. Двое, разделенные обманом чувственного опыта. Кругом была тишина.