Элис Петерсон - Девушка с глазами цвета неба

Настоящее имя у Кларки было Джастин Кларк, но я звала его Кларки. В школе он был популярной личностью, но все же отличался от других ребят. Те любили футбол и спорт – он тоже любил; но Кларки был еще и блестящим музыкантом. В четыре года он начал играть на скрипке. А сама я в четыре года только-только научилась нормально говорить. Впрочем, он не считал себя вундеркиндом.

– В четыре года я не относился к скрипке серьезно, – объяснял мне Кларки, пренебрежительно морща нос. – Я начал играть по-настоящему только в семь лет.

Его отец, чернобородый и свирепый коротышка, заставлял Кларки играть каждый день не меньше двух часов. Его отец был из тех, кто не выпускал из рук длинную деревянную линейку и в случае провинности немедленно лупил ею по пальцам. Когда я была маленькой, я не любила ходить к Кларки на чай, потому что меня ругали, если я горбилась, сидя на стуле. Не смела я и поставить локти на стол. Отец Кларки играл на флейте, а мать была оперной певицей, поэтому неудивительно, что они хотели направить сына по проторенной дорожке. У моих родителей работа была не такой интересной. Когда я была маленькой, мама сидела со мной, а когда я пошла в школу, она стала сдавать жилье с завтраком. До замужества она была секретаршей у эксцентричного ученого, который устроил лабораторию у себя в саду в сарае. Мой отец был юрисконсультом и выглядел очень солидно в темном костюме и лакированных ботинках. Впрочем, став старше, я видела его редко. Он перебрался в Лондон, жил в рабочие дни у сестры и приезжал домой вечером в пятницу, усталый и раздраженный. К воскресенью отец снова становился прежним добрым папой, смеялся и шутил. Сидя за кухонным столом или в саду, он вырезал из дерева разные фигурки. Это была его страсть. Он соорудил мне дом на дереве, где я просиживала часами, рисовала и писала красками. А в воскресенье вечером папа снова возвращался в «большой дым», как он называл Лондон. «К концу недели Лондон вытягивает из тебя все соки», – сетовал отец.

Кларки был в нашей школе мини-знаменитостью. Его имя часто звучало на школьных собраниях. Как-то раз наша директриса, всегда ходившая в платье сливового цвета, сияя от гордости, сообщила, что мы все должны поздравить Джастина, потому что его приняли в Королевскую академию музыки, в младшую группу. Каждую субботу он отправлялся на поезде в Лондон, в приличных брюках, белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, и в клетчатом джемпере. Он всегда брал с собой коричневый кожаный портфель с нотами. Мне нравился его запах. Я жадно нюхала его.

– Джози, ты с ума сошла! – говорил Кларки, пытаясь забрать его из моих рук.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спросила я его однажды.

– Я хочу жить в Кембридже, как мой дед, и читать лекции о музыке. А ты?

– Я хочу стать художником как… Микеланджело! Или Леонардо да Винчи, тоже неплохо.

– Он изобрел летательный аппарат.

– Да. Я хочу стать таким, как он.

Кларки считался «учительским любимчиком»; но, удивительным образом, это не раздражало остальных ребят, потому что он не задирал нос и не гордился своими успехами. Мне кажется, его скорее смущало такое внимание. Все, не только я, восхищались им. Я замечала, как на уроке математики он смотрел в окно, и я догадывалась, что он смотрел куда-то в свой собственный мир. Мне всегда хотелось узнать, о чем он думал. В любом случае, мне казалось, что его мысли были загадочными и интересными по сравнению с моими туманными мыслями о том, что случится в следующем эпизоде сериала «Даллас». У Кларки были светло-серые глаза, аккуратный, тонкий нос и светлые кудри, пушистые после мытья. «Он похож на мальчика из ангельского хора, – говорила мама, – и всегда помогает мне мыть посуду».

Впрочем, идеальным другом он не был. В десятилетнем возрасте он прошел через странную фазу – перестал разговаривать со мной в классе. Мы ездили в школу на большом автобусе с клетчатыми лилово-красными сиденьями, и он садился не со мной, а сзади, с другими мальчишками, а я сидела с Татьяной Прикман, бледной, худенькой, с яркими голубыми глазами; кажется, она все время тосковала по дому. Ее длинные светлые волосы были заколоты над ушами зелеными пластиковыми зажимами. А мои волосы были подстрижены под горшок. Я так никогда и не простила маму за это, а она утверждала, что это самая практичная стрижка, что за ней легко ухаживать. Татьяна была помешана на гимнастике. Она могла гнуть как угодно свое тело, она буквально летала над матами, делала кувырки, сальто, кульбиты, тогда как остальные ученики осилили лишь стойку на руках и кувырок вперед. В школьном автобусе мы с ней почти не разговаривали. Она всегда сидела, скрестив на груди руки, словно защищаясь от любого вторжения в ее мир.

Я не могла понять, почему Кларки не желал общаться со мной в школе, ведь мы так весело играли с ним в выходные. Мы наблюдали за мамиными постояльцами с верхней площадки лестницы сквозь балясины. Там был японец, который терпеливо учил нас оригами. И еще была богатая американская пара, которая никак не могла справиться в туалете с нашей старинной цепочкой. Мы с Кларки слушали, как они тянули за нее, дергали, и все без толку. Мы хихикали, глядя, как мама с папой по очереди стояли возле двери и инструктировали американцев: «Тяните! Отпустите!»

– Как-то неловко подавать им теперь глазунью, – смеялся папа, сбегая по лестнице; при этом у него всегда звякала мелочь в кармане брюк.

Папа называл нас «Джастин-и-Джози».

– Вы как две горошины из одного стручка, – говорил он. – Он мне стал как родной сын. Хоть посылай его родителям счет за съеденную у нас еду.

– Почему ты не разговариваешь со мной в школе? – пристала я к Кларки однажды в воскресенье, когда мы пели и танцевали у нас в гостиной. Я нарядилась Мадонной; на мне были черные кружевные перчатки, которые я нашла в ящике маминого шкафа, и старая замшевая мини-юбка розового цвета. Кларки был Фредди Меркури; он надел одну из гавайских рубашек моего папы, но на Фредди совсем не походил.

– Почему? Я разговариваю с тобой, – солгал он, прыгая на диване; в руках он держал старую сине-белую теннисную ракетку фирмы «Слазенджер», изображая из нее гитару.

– Нет, не разговариваешь. – Я ковыляла в высоких, до колена, маминых черных сапогах.

– Разговариваю, точно.

– Нет, не разговариваешь. – Я подбоченилась. – Когда-нибудь, Кларки, меня не будет рядом с тобой, и ты пожалеешь об этом.

– Куда ты денешься? – засмеялся он.

– Ну… просто не будет. – Я гордо вскинула подбородок и, драматично фыркнув, отвернулась от него.

– Ты умрешь? – встревоженно спросил он.

– Нет, глупый. Просто я, возможно, буду играть с кем-нибудь еще.

Кларки перестал прыгать.

– Никто из ребят не разговаривает в школе с девчонками, – сказал он. – Так уж получается. А не из-за того, что ты мне не нравишься.