Анна Ромеро - Тайны Торнвуда

У дальней стены стояла старинная кровать с продавленным матрасом, ее выгнутые изголовье и изножье были покрыты толстым слоем пыли. Напротив разместился пузатый гардероб, а рядом с окном – старомодный туалетный столик с овальным зеркалом. Мое отражение заколыхалось в нем, когда я приблизилась. На столике расположилась целая коллекция предметов: щетка и расческа, пыльная книжка, которая при ближайшем рассмотрении оказалась старой Библией, запонки на блюдечке – некогда роскошные, а теперь потускневшие.

Я уже хотела отвернуться, когда мое внимание привлекла фотография в рамке на стене у окна. Это был портрет мужчины, стоявшего в беседке перед домом. Когда делалась эта фотография, розы цвели – крупные, с темной серединой цветы казались слишком тяжелыми для подпорок, на которые они опирались.

Снимок был прямоугольный, размером с книгу в бумажном переплете, криво сидевший в серебряной рамке. Края у него были неровные, словно фотографию торопливо вырезали ножницами. В уголке рамки нашел себе пристанище маленький коричневый паучок, несколько древних мушиных остовов помпонами свисали с ее нижнего края.

Я вгляделась. Должно быть, это дед Тони, хотя наверняка я знать не могла. Никакого сходства… и все же у меня возникло очень странное чувство, будто я видела его раньше – что было невозможно, так как Тони никогда не делился историей своей семьи, не говоря уже о том, чтобы показать нам какой-нибудь фотоальбом. И тем не менее было что-то в поразительно красивом лице – напряженном взгляде глаз, решительных полных губах, – что затронуло во мне какую-то струнку, как будто когда-то, давным-давно, я его знала…

– Мам?

– Да?

– Мы можем уехать сейчас?

Я оторвалась от фотографии и оглянулась. Бронвен стояла в ногах кровати, выписывая на пыльной поверхности свои инициалы.

– Милая, мы же только что приехали.

– Мне все равно. Я хочу уехать.

– Но ты даже не заглянула в сад.

– Это всего лишь старые деревья и всякая ерунда. Ску-ко-та.

Я вздохнула.

– Бронни, мы проделали такой путь… Ты ведь ждала возможности исследовать этот старый дом. Почему вдруг ни с того ни с сего хочешь уехать?

– А какой смысл исследовать? Мы всего лишь собираемся продать его, чтобы здесь жил кто-то другой.

– О, Брон, – проговорила я, идя к ней, чтобы обнять. – Мы же обо всем этом говорили раньше. Мы не можем сюда переехать. А как же наша жизнь в Мельбурне? Твои друзья и школа… и мои рабочие связи? С нашей стороны было бы безумием бросить все и поселиться в старом доме в дикой глуши…

Бронвен стряхнула мои руки и прошествовала к двери. Уже скрывшись в переходе, дочь пробормотала:

– Как скажешь.

Заперев дом, я спустилась с крыльца и пошла по кирпичной дорожке. Трава была мне по бедро и густо поросла сорняками, но пахла солнцем, а на цветках сидели, шевеля крылышками, бабочки.

Я свернула к ажурной беседке. Она выглядела старой, кое-где погнулась, а в других местах проржавела, но узловатые остатки плетистой розы все еще цеплялись за кованые подпорки. Я вспомнила мужчину на фото. Дед Тони стоял в этом самом арочном проеме, где стояла сейчас я, его лицо и плечи пестрели солнечными пятнами, темные глаза неотрывно смотрели на фотографа. И я снова невольно спросила себя, почему он показался мне знакомым. Возможно, он все же имел отдаленное сходство с Тони?..

Рявкнул автомобильный гудок, резко прервав мои размышления.

Подойдя к машине, я увидела Бронвен на пассажирском сиденье, уже пристегнутую. Она сердито смотрела в лобовое стекло, руки сложены на груди, щеки горят, у самых волос на лбу блестит пот. Похоже, назревала ссора, возможно, истерика.

Я оглянулась на дом.

Он возвышался в ослепительном полуденном свете, бледный остров в море мягко колышущейся травы, призрачный и тихий. Он казался застрявшим в другом времени, одиноким осколком давно закончившейся эпохи. Даже жужжавшие в траве насекомые и скорбно каркавшие над головой вороны казались принадлежностью места не вполне реального.

Если бы кто-то попросил меня выразить словами то, что я чувствовала в тот момент, я не смогла бы этого сделать. Я пыталась припомнить, когда еще у меня покалывало от волнения руки, когда еще тот же восхитительный покой в сердце лишал меня дара речи… но, по правде говоря, я никогда раньше не испытывала такого чувства принадлежности какому-то месту.

Мне хотелось побежать обратно по мощенной кирпичом дорожке, торопливо продраться сквозь заросли одуванчиков и роняющих семена сорняков, распугивая бабочек и роящихся пчел, и снова броситься в сумрачные объятия старого дома. Мне не терпелось засучить рукава и начать сметать паутину и пыль, провести день, копаясь в сокровищах, которые, я знала, должны быть спрятаны в этих забытых углах и закоулках. Мне хотелось затеряться в лабиринте комнат, покрыться древней пылью, пропитаться не принадлежавшими мне воспоминаниями… и вынырнуть только тогда, когда желание теснее познакомиться с домом будет удовлетворено. Я уже мечтала о ремонте: кому позвоню, какую работу смогу выполнить сама…

Бронвен снова нажала на клаксон.

– Мам, давай быстрей.

Мое радостное оживление улетучилось. Накатило ощущение реальности. У меня были деловые контакты в Мельбурне, которые я нарабатывала десять лет; у Бронвен – школа. Не говоря уже о разных дружеских связях и уютном однообразии нашей городской среды обитания. Переезд в другой штат, в отдаленный старый дом, полный разрыв прошлых связей и жизнь заново… Что ж, одна мысль об этом пугала.

Я плюхнулась на сиденье и захлопнула дверцу. Вставила ключ в замок зажигания. Двигатель заурчал, затем тихонько заработал на холостом ходу, пока я сидела, оцепенев, хмуро глядя в лобовое стекло.

Тетя Мораг всегда говорила, что страсть к кочевой жизни у нее в крови. Поэтому мы никогда не жили подолгу на одном месте. Она зарабатывала на скромное житье натурщицей, что давало ей свободу перемещения всякий раз, когда заблагорассудится, а это случалось часто. Когда я была ребенком, мы жили в нескончаемой череде полуподвалов, складов, развалюх на окраинах пыльных пригородов; в крохотных затхлых квартирках или величественных старых особняках, не подлежавших ремонту и сдававшихся за бесценок. Мы даже провели год в мастерской скульптора, ложась спать среди гипсовых бюстов и огромных блоков покрытого пылью мрамора, в окружении композиций в виде деревьев, сооруженных из цветов, и стеллажей, заваленных завернутой в целлофан глиной. Мы оставались, пока тетя и скульптор не расстались, и тогда мы съехали.

Только в подростковом возрасте я узнала правду о теткиной страсти к кочевой жизни. Все точки встали над «и» после подслушанного телефонного разговора. Моя мать была наркоманкой и донимала Мораг требованием денег. Наши частые переезды были связаны скорее с желанием избежать слезных столкновений с невесткой, чем с артистическими капризами тети Мораг.