Эмма Клайн - Девочки

Если с холмов спускался койот и лез в драку с псом – злобное, захлебывающееся шипение, от которого у меня бежали мурашки по телу, – выходил отец с ружьем и койота убивал. Тогда казалось, что все вот так просто. Лошадей я срисовывала из учебников по карандашному рисунку, заштриховывала им графитовые гривы. Обводила по контуру рысь, тащившую полевку в пасти, в острых клыках природы. Потом я пойму, как же мне всегда было страшно. Как у меня сосало под ложечкой всякий раз, когда мать оставляла меня с нянькой, Карсон, от которой пахло какой-то сыростью и которая всегда садилась не на тот стул. Как мне вечно рассказывали, что мне было весело, а я никому не могла объяснить, что нет, не было. Даже счастливые минуты были чем-нибудь да омрачены – вот отец смеется, а потом я с ног сбиваюсь, чтобы успеть за ним, потому что он уже ушел далеко вперед. Мать кладет руку на мой пылающий лоб, а затем – отчаянное одиночество болезни, мать куда-то исчезла, и я слышу, как она говорит с кем-то по телефону незнакомым голосом. Поднос с круглыми крекерами и остывшей куриной лапшой, желтоватое мясо торчит из-под пленки жира. Галактическая пустота, которая уже тогда, даже в детстве, казалась сродни смерти.

Я даже не задумывалась о том, чем себя занимала мать. Что она сидела, наверное, в пустой кухне, за столом, от которого пахло затхлой тряпкой, и ждала, когда я примчусь из школы, когда вернется домой отец.

Отец целовал мать с такой формальностью, что нам всем делалось неловко, отец оставлял на крыльце пустые пивные бутылки, куда заползали осы, и по утрам колотил себя по голой груди, чтобы укрепить легкие. Он до упора заполнял грубую реальность своего тела, из его ботинок торчали плотные рубчатые носки, перемазанные пыльцой от кедровых саше, которыми он перекладывал белье в комоде. Отец, который вечно, шутки ради, изображал, будто глядится в капот как в зеркало. Я сберегала новости, чтобы было о чем ему рассказать, перебирала дни в поисках хоть чего-то, что его заинтересует. Только став взрослой, я поняла, как странно, что я знала о нем так много, а он обо мне – как будто и ничего. Я знала, что он любил Леонардо да Винчи, потому что тот родился в нищете и открыл солнечную энергию. Знала, что он по одному звуку мотора может угадать марку автомобиля и что, по его мнению, названия деревьев должны знать все. Ему нравилось, когда я соглашалась с ним насчет того, что бизнес-колледжи – это сплошное надувательство, или поддакивала, если он объявлял предателем подростка, который разрисовал свою машину пацификами. Однажды он сказал, что мне нужно научиться играть на классической гитаре, хотя на моей памяти он сам только и слушал каких-то декоративных ковбоев, которые пели о желтых розах, притопывая изумрудными ковбойскими сапогами. Он считал, что не добился успеха только из-за своего роста.

– Роберт Митчем тоже невысокий, – как-то раз сказал он мне. – Так ему подставляют ящики из-под апельсинов.

Заметив идущих через парк девочек, я так и впилась в них взглядом. Брюнетка и ее фрейлины, их смех казался укором моему одиночеству. Я, сама того не зная, чего-то ждала. И тут оно случилось. Очень быстро, но я все равно успела увидеть: черноволосая девочка буквально на секунду оттянула ворот платья, обнажив грудь до красного соска. Прямо посреди многолюдного парка. Не успела я поверить глазам, как она уже поддернула ворот обратно. Все они хохотали, беспечно, непристойно, на окружающих никто даже и не оглянулся.

Девочки прошли мимо гриля, нырнули в проулок за рестораном. Ловко, легко. Я все смотрела. Старшая подняла крышку мусорного бака. Рыжая нагнулась, и брюнетка, упершись коленом в край бака, залезла внутрь. Она что-то там искала, хотя что именно – я даже представить не могла. Я встала, чтобы выбросить салфетку, но остановилась возле урны и принялась смотреть, что будет дальше. Брюнетка вытаскивала что-то из бака, передавала подругам: пакет с хлебом в нетронутой упаковке, кочан худосочной капусты, который они, понюхав, зашвырнули обратно. Было видно, что они не впервые проделывают эту операцию, – неужели они это и вправду потом съедят? Когда брюнетка наконец, перевалившись через край, вылезла из бака, в руках у нее что-то было. Странной формы, цвета как моя кожа, поэтому я подобралась поближе.

Я увидела, что это завернутая в блестящую пленку сырая курица. Тут я, наверное, совсем уж откровенно на них вытаращилась, потому что черноволосая девочка повернулась и поглядела мне прямо в глаза. Она улыбнулась, и в животе у меня все словно оборвалось. Между нами будто что-то промелькнуло, легонько дрогнул воздух. Она встретила мой взгляд открыто, без смущения. Хлопнула дверь ресторана, и девочка, дернувшись, обернулась. На улицу с криками выскочил какой-то здоровяк. Стал гнать их как собак. Девочки похватали курицу, пакет с хлебом и бросились наутек. Мужчина остановился, с минуту глядел им вслед. Вытирая ручищи о передник, пыхтя и раздувая грудь.

К тому времени девочки уже были за квартал отсюда, их волосы взвивались знаменами, черный школьный автобус, покачиваясь, притормозил рядом с ними, и вся троица скрылась внутри.

Один только их вид; омерзительная курица, похожая на эмбрион; одинокая вишенка соска. Все это было таким вызывающим, и, может, поэтому девочки всё не шли у меня из головы. Я никак не могла понять, что к чему. Зачем им искать еду в мусорном баке. Кто был за рулем автобуса, что это за люди решили выкрасить его в такой цвет. Я видела, что эти девочки дорожат друг другом, что они заключили семейный союз, что они точно знали: они все вместе. Долгий вечер впереди – мать ушла куда-то с Сэл – внезапно показался мне невыносимым.

Тогда я впервые увидела Сюзанну – черные волосы даже издалека выделяли ее из толпы, она улыбалась мне откровенно, оценивающе. Я сама не понимала, отчего у меня так защемило в груди, когда я ее увидела. Она казалась такой же странной и дикой, как те цветы, что расцветают раз в пять лет мясистым взрывом, ворсистой, колючей пышностью, которая почти похожа на красоту. Но что же она увидела, когда посмотрела на меня?

В ресторане я зашла в туалет. Не раскисай – нацарапал кто-то фломастером на стене. Тэсс Пайл сосет хуй! Сопутствующие иллюстрации были вымараны. Столько глупых и непонятных зарубок, оставленных людьми, которым пришлось здесь задержаться, сделать крюк, чтобы проделать неизбежную процедуру. Которым хотелось хоть как-то выразить свой протест. Вот самое печальное: Черт – нацарапано карандашом.

Пока я мыла руки и вытирала их жесткой салфеткой, я все рассматривала себя в висевшем над раковиной зеркале. Пыталась хотя бы секунду взглянуть на себя глазами той черноволосой девочки или хотя бы мальчишки в ковбойской шляпе, всматривалась в свои черты в поисках пульсации под кожей. Лицо у меня заметно исказилось от усилий, и мне стало стыдно. Понятно, почему мальчишка презрительно отвернулся, заметил, наверное, как я изнываю. Прочел на моем лице неприкрытый голод, как в пустой тарелке у сироты. Вот чем я отличалась от черноволосой девочки – ее лицо не лезло к другим с вопросами.