Джеймс Клавелл - Гайдзин

Киото. Понедельник, 29 сентября

В этот вечер во французской миссии в Иокогаме с огромным успехом шел званый ужин и фортепианный концерт, который Сератар устроил в честь Анжелики. Шеф-повар превзошел самого себя: свежевыпеченный хлеб, подносы с тушеными устрицами, холодный омар, креветки, от маленьких до огромных, местная рыба, запеченная с имбирем и чесноком, поданная с луком-пореем из его собственного сада, и яблочный пирог – сушеные яблоки из Франции приберегались им для исключительно особых случаев. Шампанское, «Ля Дусет» и потом еще «Марго» из его родной деревни, чем он немало гордился.

После ужина и сигар громкие аплодисменты возвестили о появлении у инструмента Андре Понсена, прекрасного пианиста, который, однако, выступал всегда с большой неохотой. Еще более громкие аплодисменты отмечали конец каждой пьесы, и теперь, почти в полночь, после трех вызовов на бис все встали и устроили ему настоящую овацию, едва лишь замер последний чарующий аккорд сонаты Бетховена.

– Упоительно…

– Великолепно…

– О Андре, – чуть слышно прошептала Анжелика по-французски со своего почетного места рядом с роялем; музыка прогнала из ее головы тяжелые, мрачные мысли, не дававшие ей покоя. – Это было восхитительно, я вам так, так благодарна.

Ее веер очаровательно затрепетал, глаза и лицо были совершенны, новый кринолин на тонких обручах поверх множества юбок, низкий вырез, открытые плечи, присобранный в складки тонкий зеленый шелк каскадом поднимался к очень узкой талии.

– Merci, Mademoiselle, – ответил Понсен. Он встал и поднял свой бокал, не особенно пряча смелый взгляд. – A toi! [19] За тебя! (фр.)

– Merci, Monsieur, – ответила она, потом опять повернулась к Сератару, которого окружали Норберт Грейфорт, Джейми Макфей, Дмитрий и другие торговцы, все в вечерних костюмах, шелковых рубашках с оборками, ярких жилетах и галстуках – некоторые в новых, большинство же в старых, наскоро выглаженных по причине ее присутствия на вечере. Несколько армейских и морских офицеров-французов в богато украшенных позументом мундирах, с парадными шпагами у пояса, которые добавляли им непривычного для здешних мест великолепия. Британские офицеры напоминали павлинов в ничуть не меньшей степени.

Внимание всех было приковано к почетной гостье. Каждый пытался пробраться поближе к ней, а если уже стоял в кругу счастливчиков, старался отделаться от настойчивых локтей сзади и с боков.

– Отличный вечер, Анри, – говорила Анжелика.

– Своим успехом он обязан только вам. Вы озарили его своим присутствием, а в свете вашего сияния все кажется лучше. – Сератар привычно сыпал банальными комплиментами, думая про себя все это время: «Какая жалость, что ты еще не замужем и потому не созрела для связи с человеком утонченным. Бедная девочка, тебе придется выносить этого неискушенного быкообразного шотландца, пусть даже и богатого. Хотел бы я быть твоим первым настоящим любовником – учить тебя этой науке будет удовольствием для учителя».

– Вы улыбаетесь, Анри? – заметила она, вдруг почувствовав, что ей лучше быть поосторожнее с этим человеком.

– Я просто думал о том, как прекрасно складывается ваше будущее, и это наполнило меня радостью.

– Ах, вы так добры!

– Я думаю, что…

– Мисс Анжелика, простите мне мою смелость, в эту субботу мы устраиваем скачки, – вмешался Норберт Грейфорт, вне себя оттого, что Сератар монополизировал девушку. Грубость министра, говорившего с ней по-французски, на языке, которого он не понимал, вызывала в нем отвращение, он вообще презирал его и все французское, за исключением Анжелики. – Мы… э-э… включили в программу новый заезд… э-э… в вашу честь. Мы решили назвать его Кубок Эйнджел, а, Джейми?

– Да, – подтвердил Джейми Макфей, также очарованный ею. Он и Грейфорт оба являлись стюардами жокей-клуба. – Мы… ну, мы решили, что это будет последний заезд дня, и компания Струана выделяет призовые деньги: двадцать гиней за кубок. Вы согласитесь вручить приз, мисс Анжелика?

– О да, с удовольствием, если мистер Струан не будет возражать.

– О, разумеется. – Макфей уже спросил разрешения у Струана, но он и все, кто услышал эту фразу, тут же задумались над ее значением.

Капитан пришедшего торгового корабля, его старый друг, тайно передал ему письмо от матери Малкольма с просьбой о конфиденциальном донесении: «Я хочу знать все, что произошло со времени появления этой Ришо в Иокогаме, Джейми. Все: слухи, факты, сплетни, и мне нет нужды напоминать тебе, что это должно держаться в строгом секрете между нами».

«Смерть и преисподняя, – раздумывал Джейми, – я принес священную клятву служить тайпану, кто бы им ни был, а теперь его мать хочет… опять же она – мать и потому имеет право знать, не так ли? Вовсе не обязательно, да вот только миссис Струан имеет, потому что она – миссис Струан и… ну… ты привык делать то, что она хочет. Разве ты годами не выполнял все ее приказания, ее просьбы, ее предложения?

Ради всех святых, перестань обманывать себя, Джейми, ведь на самом деле это она долгие годы управляла Кулумом и всей компанией Струанов, но ни ты, ни другие просто не хотели открыто признавать этого».

– Правильно, – пробормотал он, потрясенный этой мыслью, которую так долго запихивал поглубже в тайники своего сознания. Почувствовав вдруг смущение, он торопливо взял себя в руки и попытался скрыть свой промах, но кругом все по-прежнему слушали одну только Анжелику.

Кроме Норберта.

– Что правильно, Джейми? – спросил он под шум разговора, улыбаясь своей непроницаемой улыбкой.

– Все, Норберт. Прекрасный вечер, а?

К его огромному облегчению, Анжелика отвлекла их обоих.

– Доброй ночи, доброй ночи, Анри, джентльмены, – произнесла она под общий протестующий гул. – Мне очень жаль, но я должна еще навестить своего больного, перед тем как лягу спать.

Она протянула руку. Сератар поцеловал ее с уже давно освоенной элегантностью, Норберт, Джейми и все остальные – неловко, и, прежде чем кто-либо успел вызваться, Андре Понсен спросил:

– Может быть, вы позволите мне проводить вас до дома?

– Конечно, почему нет? Ваша музыка околдовала меня.

Ночь была прохладной и облачной, но достаточно приятной. Анжелика красиво набросила на плечи шерстяную шаль; нижняя оборка ее широкого кринолина, предоставленная своей участи, волочилась по грязным доскам деревянного тротуара, столь необходимого во время летних дождей, превращавших дороги в сплошные болота. В этот миг только крошечная частичка ее сознания волочилась по грязи вместе с несчастным куском материи.

– Андре, ваше искусство удивительно. О, как бы я хотела играть так же, как вы, – говорила она с полной искренностью.