Джеймс Клавелл - Гайдзин

– Господи, я не хочу умирать! У меня сейчас есть все, мне жить и жить. Я хочу жить и хочу поправиться так сильно, что и словами не выразить. Но каждую ночь и каждый день в какой-то момент мысль о смерти ударяет меня… Это как самый настоящий удар кулаком.

– Какие лекарства ты принимаешь?

– Просто какое-то питье – в нем есть лауданум, чтобы я лучше спал. Боль совсем несносна, и я так мучаюсь.

– Каждую ночь?

– Да. – Струан добавил, словно извиняясь: – Он хочет, чтобы я прекратил его принимать, говорит, что я… что мне необходимо остановиться.

– Ты пытался?

– Да.

– Но не остановился?

– Нет, пока еще нет. Моя… моя воля, мне кажется, я утратил ее.

– Это одна из скверных сторон этого лекарства, каким бы ценным и замечательным оно ни было. – Он улыбнулся. – Впервые название «лауданум» этой панацее дал Парацельс. Ты знаешь что-нибудь о Парацельсе?

– Нет.

– Я тоже, – со смехом признался Хоуг. – Как бы то ни было, мы передали название этой вытяжке из опиума. Жаль только, все ее производные вызывают привыкание. Но ты и сам знаешь об этом.

– Знаю.

– Мы сможем избавить тебя от этой привычки, это не проблема.

– Это проблема, я знаю об этом, а также и о том, что вы по-прежнему не одобряете нашей торговли опиумом.

Хоуг улыбнулся:

– Я рад, что ты произнес это как утверждение, а не как вопрос. Хотя, с другой стороны, ты ее тоже не одобряешь, ни один китайский торговец ее не одобряет, но вы все в ловушке. Ладно, довольно экономики, довольно политики, Малкольм. Далее, мисс Ришо?

Струан почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

– А теперь, черт побери, послушайте и запомните раз и навсегда: что бы ни говорила мать, я уже достаточно взрослый, чтобы разобраться в своих чувствах, и могу делать что хочу! Ясно?

Хоуг ответил ему добросердечной улыбкой:

– Я твой врач, Малкольм, а не твоя мать. Я также и твой друг. Подводил ли я тебя когда-нибудь или любого другого из вашей семьи?

С видимым усилием Струан запихнул свой гнев поглубже, но не смог унять бешено колотящегося сердца.

– Простите, простите, но я… – Он беспомощно пожал плечами. – Извините.

– Это лишнее. Я не пытаюсь вмешиваться в твою личную жизнь. Твое здоровье зависит сейчас от многих факторов. Мне представляется, что она – один из главных. Отсюда мой вопрос. Я задал его по причинам лечебным, а не семейным. Итак, мисс Анжелика Ришо?

Струан хотел, чтобы голос его звучал спокойно и веско, но не справился со своим отчаянием и выпалил:

– Я хочу жениться на ней, и меня сводит с ума то, что я лежу здесь, как… лежу здесь беспомощный. Ради Создателя, ведь я не могу пока даже встать с кровати, не могу мочиться и… вообще ни черта не могу, ни есть, ни пить. Что бы я ни делал, внутренности режет как ножом. Я схожу с ума, и, сколько ни стараюсь, мне кажется, я не поправляюсь ни на йоту…

Он продолжал бушевать, пока не ослабел. Хоуг просто молча слушал его. Наконец Струан замолчал. Потом пробормотал еще одно извинение.

– Можно тебя осмотреть?

– Да… да, конечно.

С огромной осторожностью Хоуг обследовал его, приложил ухо к груди и послушал сердце, заглянул в рот, взял пульс, пристально рассмотрел рану и понюхал ее. Его пальцы нажимали на стенки живота, нащупывая внутренние органы, определяя серьезность повреждений.

– Вот так больно?.. А так?.. Вот здесь болит меньше?

Каждое, даже самое легкое, нажатие исторгало из Малкольма стон. Наконец Хоуг выпрямился.

Струан первым нарушил молчание.

– Ну?

– Бебкотт просто замечательно справился с тем, что к настоящему времени уже прикончило бы нормального человека. – Слова Хоуга были взвешенны и полны уверенности. – А сейчас мы попробуем провести один эксперимент. – Он мягко взял ноги Струана и помог ему сесть на краю кровати. Потом, обняв Малкольма рукой за плечи и с неожиданной силой приняв на себя бо́льшую часть его веса, он помог ему встать. – Осторожно!

Струан не мог пока стоять выпрямившись без посторонней помощи, но он получил впечатление того, что стоит, и это ободрило его. Через секунду-другую Хоуг бережно уложил его назад в постель. Сердце юноши тяжело стучало от боли, но он испытывал огромное удовлетворение.

– Спасибо.

Доктор грузно сел в кресло и тоже некоторое время приходил в себя, восстанавливая силы. Потом сказал:

– Сейчас я оставлю тебя, мне нужно распаковать вещи. Я бы хотел, чтобы ты отдохнул. После того как я повидаюсь с Бебкоттом, я вернусь. Вероятнее всего, мы вернемся вместе. Тогда и поговорим. Хорошо?

– Да. И… спасибо, Рональд.

Вместо ответа Хоуг просто похлопал его по руке, взял свой чемоданчик и шляпу и вышел.

Когда Струан остался один, слезы побежали по его щекам, и с этими счастливыми слезами он уснул. Проснувшись, он почувствовал себя отдохнувшим, впервые посвежевшим и некоторое время лежал неподвижно, ликуя при мысли, что сумел встать с кровати – пусть с чьей-то помощью, но все же он стоял на ногах, а это уже неплохое начало – и что теперь, теперь у него есть настоящий союзник.

С кровати, где он лежал, слегка повернувшись на левый бок, ему было видно в окно море. Море он одновременно и любил и ненавидел и никогда не чувствовал себя там спокойно, страшась его, потому что оно было своенравно и непредсказуемо, как в тот солнечный день, когда близнецы с боцманом на веслах отошли от берега на какую-то сотню ярдов и вдруг поднялась волна, перевернула лодку, они попали в течение, и оно увлекло их на дно, а ведь все трое умели плавать, близнецы вообще чувствовали себя как рыбы в воде, но оба погибли, выплыл только моряк. Шок, который они тогда испытали, опустошил его душу и едва не убил его отца. Его мать впала в ходячую кому, как это всегда бывало с ней в несчастье, повторяя беспрестанно: «На все воля Божья. Мы должны жить дальше».

Горизонт манил к себе. «Вскоре я должен буду вернуться в Гонконг, чтобы встать во главе компании. Через неделю или чуть больше. Спешить некуда. Времени довольно.

Который теперь час?»

Поворачиваться и смотреть на часы было не нужно, высота солнца подсказывала ему, что сейчас примерно полдень, и он подумал, что обычно заказывал в это время славный кровавый ростбиф с густым соусом и поджаренной картошкой и йоркширский пудинг, чашку или две нарезанного кубиками запеченного цыпленка с жареным рисом и овощами и другие китайские блюда, которые готовила А Ток и которые он ел с большим удовольствием – сколько бы его мать, братья и сестры ни говорили, что они безвкусны, совершенно непитательны, наверняка отравлены и годятся только для язычников…

Негромкий звук. Анжелика, свернувшись калачиком, сидела в огромном кресле, в нем она казалась совсем маленькой. Все ее лицо было залито слезами, никогда еще он не видел ее такой несчастной.