Камила Шамси - Домашний огонь

– Пока, сестренка! – подмигнул он, вышел и закрыл за собой дверь.

Она выбежала на балкон. Через несколько мгновений он вышел на улицу, распрямив плечи, словно сбросив груз разговора, общения с ней. Он двинулся прочь, не оглядываясь, широкими, свободными шагами.

Исма опустилась на колени на пыльный балконный пол и заплакала.

Высоко над замершей без движения Северной Окружной скользил каяк, две утки гребли в кильватере. Эймон остановился на дорожке, тянувшейся вдоль канала, глянул через ограждение. Сплошное загромождение машин в обе стороны. Столько лет, застревая внизу, в пробках, он принимал этот акведук за один из множества мостов, не догадываясь, что над головой у него проплывали малые суда и водяные птицы. И так всегда: еще и еще Лондоны внутри Лондона. Он забил в телефон «канал над Северной Окружной», и выкатилась хроника с бомбой, заложенной на этом мосту ИРА в 1939 году. Как только диктор принялся излагать последствия, какие могли бы наступить, будь мост взорван, Эймон посреди фразы нажал «стоп» и поспешил прочь.

Но денек не располагал к переживаниям о хрупкости всего сущего. Самое начало апреля, Лондон захватила весна, в Маленькой Венеции, куда Эймон добрался по бечевнику, сладострастно раскрывались цветки магнолии. Теперь он шагал по нетронутому цивилизацией участку земли, кусты и сорняки распространялись повсюду, порой настолько высокие, что ухитрялись скрыть индустриальную мерзость вдалеке, порой им не хватало для этого роста. Потом пейзаж вновь изменился, сделался красивым, почти сельским: лебеди на берегу, желтые почки деревьев, человек и собака храпят на крыше маленькой яхты, небо – синий простор с разводами белого. Исма – незримый спутник – шагала с ним рядом, лицо ее, как всегда, напряженно-сосредоточенно, и все же иногда он заставлял ее улыбнуться. Даст ли она о себе знать, когда приедет в Лондон? Едва ли. Несмотря на все старания – несмотря на то, что при последней встрече они поговорили начистоту, – истории их отцов вынуждали к отчуждению. Он пытался вообразить, каково это, расти, зная, что твой отец – фанатик, а его гибель – загадка, побуждающая строить самые ужасные предположения, но эти попытки разбивались о его наивную неспособность понять, как вообще в Британии мог появиться и жить такой Адиль Паша.

Эймон свернул с дорожки вдоль канала перед многоэтажками, воплощением «регенерации», и вскоре оказался на Илинг-роуд, прошел мимо магазина Гуркха, мимо халяльной мясной лавки Гама, индуистского храма с изысканной резьбой по известняку, мимо жизнерадостных кафешек и ларьков. Он не мог в точности указать, что именно здесь было ему знакомо, но был вполне уверен, что в детстве много раз видел эту улицу из окна автомобиля. «Едем», – односложно извещал отец перед ежегодной экскурсией в дом двоюродного деда на Ид-аль-Фитр, праздник, смысл которого мать поясняла так: «конец месяца, в который никто из нас не соблюдал пост на Рамадан». В этот единственный день в году отец превращался в незнакомца, и Эймон, ничего не понимая, видел одно: мать это огорчает так же сильно, как его самого. В окружении родичей Карамат Лоун растворялся в чужом языке, с иными жестами и интонациями – иными, даже если он снова переходил на английский. Однажды, когда Эймону было то ли девять, то ли десять лет, Ид-аль-Фитр наступил сразу после Рождества. У них гостила американская часть семьи, каждый день распланирован – поездки, всякие развлечения с двоюродными братьями и сестрами. «Можете в этом году не ездить», – снизошел отец после осторожных упрашиваний, благоразумно приуроченных к концу рождественского ужина, и отправился в одиночестве. На следующий год все свелось к вопросу: «Хотите поехать?» – и вроде бы отец не обиделся, когда жена и дети ответили отрицательно. А когда Эймон подрос настолько, что, пожалуй, захотел бы вникнуть в эту сторону отцовской жизни, остававшуюся для него тайной, как раз началась вся эта история с фотографиями из мечети и отец поссорился с родичами из-за тех мер, которые вынужден был принять во избежание скандала.

Эймон увидел впереди мечеть, перешел через дорогу, чтобы оказаться от нее подальше, потом вернулся, чтобы не подумали, будто он боится подойти к мечети. Вечно все рассуждали о белом расизме, с которым-де столкнулся отец, когда некоторые газеты вздумали причислить его к экстремистам, но на самом деле это лондонская община мусульман повернулась спиной к Карамату Лоуну и лишила его депутатского кресла, забыв про все добро, какое он сделал своим избирателям. Только потому, что он, как просвещенный человек, выразил предпочтение церковным правилам перед обрядами мечети и напомнил британским мусульманам о необходимости выбираться из темных веков, если они претендуют на уважение сограждан.

По Хай-роуд с грошовыми магазинчиками и лавками ростовщиков, то и дело поглядывая на белую дугу стадиона Уэмбли – хоть какая-то знакомая примета, потом на север к Престон-роуд, где уже начинался спальный, пригородный район. Любой из этих тянущихся рядами, стена к стене, домов, мог быть тем, где он из года в год проводил Ид-аль-Фитр, сидел, прижавшись к матери, а она пыталась вытолкнуть его из этого союза на двоих, понимая, что ему бы хотелось побегать во дворе, поиграть в крикет с двоюродными братьями – они звали его, но его сбивали с толку их интонации: искреннее ли это дружелюбие или всего лишь любезность. Сестра, вовсе не склонная заключать с кем-либо оборонительные союзы, отправлялась с девочками наверх и радостно предавалась родственным чувствам, которые рассеивались сразу же по возвращении в Холланд-парк. Папина дочка, говорили о ней все, и она доказала свое сходство с отцом, сделав уже к двадцати двум годам карьеру в инвестиционном банке на Манхеттене.

В тех редких случаях, когда Эймон думал об отцовской родне, ему вспоминалась лишь неловкость и отчужденность ежегодных визитов, но встреча с Исмой напомнила ему о других, более нежных чувствах. В особенности о самом младшем из двоюродных братьев отца, который однажды заклеил ему пластырем и залечил поцелуем ободранный локоть, когда Эймон навернулся в саду. И не напоминал ли он Исме Парвиза, думал он теперь, юного брата, о котором она почти не говорила, близнеца той красивой девушки на фотографии?

Он проходил мимо изогнутых, отходивших вбок переулков, и откуда-то знал, что они добавились к сети основных дорог совсем не так давно, как кажется. Дистанция между юностью отца и его собственной проступала здесь намного отчетливее, чем в западной части Лондона. Вот он, Лондон, каким знал его в детстве Карамат Лоун, здесь стояли дома зажиточных родственников, и юноша мечтал когда-нибудь зажить не хуже, пока сидел до поздней ночи в тесной брэдфордской квартирке и готовился к экзаменам. Только ночью он и мог разложить книги на единственном столе, на котором днем готовили еду, потом за ним ели, и здесь же устраивалась шить его мать-портниха. На стене напротив – большой постер с Каабой, правоверные окружили святыню со всех сторон и простираются перед ней. Эту подробность Эймону подсказала фотография, одна из немногих, которые сохранились с тех лет у отца. И об этом он всегда стеснялся расспрашивать.