Фернандо Арамбуру - Родина

– Что, что случилось? – И в простоте душевной ляпнула: – Твой отец, он из гражданской гвардии? – А потом тоже заплакала.

Нерея попросила/приказала Хосе Карлосу пойти с ней в ее комнату. А разве ты не будешь им звонить? Она: останься со мной, никуда не уходи. И они легли в постель. Он: убили твоего отца, черт бы их всех побрал, его ведь убили. У Хосе Карлоса в тот раз ничего не получалось со мной. Он молол всякий вздор, ругался, а потом заснул. И Нерея, лежа в постели, в темноте курила одну сигарету за другой, пока не выкурила целую пачку, а затем еще и пачку Хосе Карлоса. Она выкурила бы тогда все сигареты, какие только есть на свете.

Наконец стало светать. Сквозь щели в ставнях пробивался новый день. Нерея почувствовала себя лучше, словно нашла прибежище в каком-то другом времени, отличном от предыдущего дня, забыть который, как она знала, уже никогда не сможет. Как после землетрясения, пожара, опустошительного урагана, когда человек видит себя среди развалин и медленно начинает осознавать, что все-таки выжил. Именно так я это ощущала. Который был час – семь, восемь утра? В комнате дымно, хоть топор вешай. Нерея без церемоний растолкала Хосе Карлоса, который сном младенца спал рядом. Можешь идти домой, сказала она. И парень – тощие волосатые ноги – поспешно оделся и пулей вылетел вон. Ему так не терпелось убраться, что он забыл сказать мне хоть одно ласковое слово и поцеловать на прощанье.

А потом, когда она осталась одна, случилась очень странная вещь: все было как обычно. Как и каждое утро. Воздух заполнился дорожными звуками, шел такой же, как всегда, дождь, по тротуарам шагали люди, спрятавшись под зонтами. Что еще? Все спешили по своим делам, словно накануне не было никакого теракта. Голая Нерея выглянула в окно и убедилась, что мир сплел против нее заговор. И сразу возненавидела и утро, и дождь, и дом напротив, и женщину, которая прошла мимо с собакой. Все вокруг вроде бы говорило ей: да, убили твоего отца, ну и что? Вон куры и жуки, они тоже умирают. Эта мысль причинила ей жгучую боль. Как будто она проснулась после кошмарного сна и увидела другой сон, еще страшнее прежнего. И тогда Нерея вынула из сумки зеркальце, чтобы увидеть свои глаза, свой нос, свой лоб – и теперь, впервые, это уже были глаза, нос и лоб жертвы терроризма. От проникавшей в открытое окно утренней свежести она замерзла и вдруг поняла, что случившееся вчера было правдой, но при этом самое худшее еще ждет ее впереди, и оно придет, как бы она ни старалась оттягивать время. Нерею бросило в дрожь при мысли, что надо позвонить матери.

Никто не знает, никто не узнает. Не позавтракав, не умывшись, она добрела до телефонной будки на проспекте Гойи. Было около половины девятого утра. Но и в десять с хвостиком она еще не позвонила. Шла вперед, потом возвращалась или бездумно шагала по улице Фердинанда Католика и по Гран-виа – и снова поворачивала назад, но всякий раз, дойдя до телефонной будки, проходила мимо, и опять мокла под дождем, и опять тряслась от страха, представляя себе, как скажет матери, что пока не приедет в поселок, хотя сейчас у нее не было ни экзаменов, ни каких-то неотложных дел. Тогда почему? Просто я не хочу видеть ни тело отца, ни гроб, ни могилу – это для меня непереносимо, и еще не хочу, чтобы меня как-то связывали с этим убийством, чтобы газетчики задавали мне вопросы и фотографировали, чтобы вся Сарагоса узнала, какая беда случилась в нашей семье.

Она снова и снова репетировала предстоящий телефонный разговор с матерью. Я скажу ей так, нет, лучше скажу по-другому. В газетном киоске на Гран-виа она увидела лицо отца на первой полосе какой-то газеты, и рука уже потянулась, чтобы купить ее, но Нерея не решилась. Почему? Ей было очень стыдно.

В поселок она отправилась только через неделю, когда отца уже похоронили и он перестал быть самой последней жертвой ЭТА. Мама мне этого не простила. Я точно знаю. Все было понятно и без слов. На протяжении всех прошедших лет Нерея читала обиду в каждом ее движении, в тоне некоторых реплик, в упреках, вызванных самыми ничтожными поводами. Наверное, все это Нерея и хотела рассказать раскаявшемуся террористу, освободиться от терзающих ее изнутри старых, но до сих пор не погасших углей. Что ж, сделать этого не удастся, потому что сеньор доктор сказал “нет”, а она не желает ссориться с родными. Ладно, так тому и быть.

– Счет, пожалуйста.

Вечером на кухне она устроила мужу нагоняй. Не дала времени даже переобуться. Как же так? Люди из ЭТА шлют ему письма, а он не сказал ей об этом ни слова.

– Я-то ведь всегда считала, что мы с тобой все друг другу рассказываем, по крайней мере самое важное.

Чато сидел на стуле, медленно развязывал шнурки на ботинках и не поднимал глаз на Биттори, которая стояла перед ним с пылающим от гнева лицом и никак не могла угомониться. Все ему припомнила. А он, отработавший долгий день, лишь тяжело вздохнул, словно говоря: когда же, черт возьми, заткнется этот фонтан.

– А ты откуда узнала?

– От Мирен.

– Просто я хотел сам это дело разрулить, чтобы вас зря не волновать.

Но Биттори снова накинулась на него с упреками. Выждав еще немного, он перебил жену. Что у нас сегодня на ужин?

– Жаба под соусом. Почему ты спрашиваешь?

– Потому что мне есть совсем не хочется.

За ужином они почти не разговаривали, каждый думал о своем. Чато свел все объяснения к трем пунктам: во-первых, она своими попреками и руганью только осложняет для него решение вопроса; во-вторых, такие проблемы решаются по-тихому; и в-третьих, безмозглому Хошиану надо язык отрезать за то, что он проболтался жене, да и не только ему одному, как видно.

Из кухни Чато отправился прямиком в постель. Чтобы немного утрамбоваться, по его выражению. А Биттори осталась мыть посуду. Напрасно Нерея время от времени напоминала ей, что их семья вполне может позволить себе посудомоечную машину. Мать в ответ только нет да нет, если, мол, у кого имеется пара рук, дурацкая машина – напрасная трата денег, к тому же изводит прорву воды и прорву электричества, и когда, мол, ты выйдешь замуж, делай в своем доме, что тебе заблагорассудится, а мне в моем уж позволь распоряжаться по-своему.

Чато обычно не вмешивался в домашние ссоры. Есть у них посудомоечная машина, нет у них посудомоечной машины – ему без разницы. Он всегда был ранней пташкой, а потому и спать ложился тоже рано. В рабочие дни в шесть утра, а то и раньше уже сидел у себя в конторе и занимался делами. Да и в выходные, поскольку участвовал в соревнованиях по велотуризму, тоже поднимался еще до восхода солнца. Бывало, конечно, что, увлеченный особенно горячей партией в мус, Чато забывал глянуть на часы, но, если не считать таких исключительных случаев, день обычно заканчивался для него в десять вечера.