Герман Кох - Уважаемый господин М.

– Да? – сказала Лаура.

Теперь историк обхватил себя обеими руками и стал тереть бока, не снимая черных рукавиц.

– Я скоро уеду, – повторил он и бросил взгляд на дверь. – Только я думаю… может быть, можно погреться в доме. Я просто хочу тебе объяснить. Чтобы мы разошлись, как нормальные… как взрослые люди. Если ты позволишь, Лаура.

Теперь он впервые устремил взгляд на меня. Я не мог видеть собственных глаз, но знал, как смотрю. «Ты пришел сюда по доброй воле, – говорил мой взгляд. – Теперь тебе лучше всего по доброй воле отсюда убраться».

«Подобру-поздорову», – добавил я глазами, – но историк уже на меня не смотрел.

– Лаура? – сказал он тихо. – Лаура?

Лаура несколько раз притопнула сапожками по снегу.

– Только недолго, – сказала она наконец.

И вот мы пошли в дом. И вот историк снял куртку и рукавицы и стал греться у печки. Перед печкой лежала наша постель – наша неприбранная постель. Своими башмаками он почти касался матраса. У тебя больше не будет со мной мороки , сказал он Лауре – и все-таки стоял здесь. Он вошел. Вошел во что-то, что раньше принадлежало только нам.

– У нас почти ничего нет! – крикнула Лаура из кухоньки. – Мы как раз ходили за продуктами, но единственный магазин оказался закрыт. И если я сейчас сварю кофе, завтра у нас не будет ничего.

– Пустяки! – крикнул в ответ господин Ландзаат. – Довольно стакана воды.

Он потер руки, сложил их ковшиком и подул в них.

– Ох, как холодно, – сказал он.

Теперь я услышал звяканье бутылок, доносящееся из кухни.

– И вот еще… – раздался голос Лауры. – Смотри-ка, что это? Коренвин [1] Коренвин (korenwijn) – производимый в Голландии крепкий выдержанный спиртной напиток («солодовое вино»). . В бутылке еще что-то есть. Хочешь? Стопочку коренвина?

«Нет, – мысленно произнес я. – Никакого коренвина». Но Лаура меня не услышала.

– Ну как тут скажешь «нет»! – крикнул господин Ландзаат. – Мне, конечно, еще надо ехать, но стопочку-то можно.

И тогда он повернулся ко мне лицом – и подмигнул. Подмигнул, обнажая в улыбке свои длинные зубы. Полностью, до самых посиневших десен.

Я смотрел не на его лицо, а только на рот и зубы. Сам я, будь у меня такие зубы, сводил бы улыбки к минимуму. В мыслях я увидел, как господин Ландзаат откусывает кончик морковки. Потом представил себе, как он берет двумя пальцами буковый орешек. Вонзит он в орешек свои зубы или припасет его на долгую зиму?

Есть два вида учителей. Первые ведут себя как взрослые. Они хотят, чтобы к ним обращались на «вы», не терпят в своем кабинете возражений и глупых шуток, не умеешь себя вести – постой-ка часок в коридоре или отправляйся с запиской к директору. Во всем они подчеркивают неравенство между собой и своими учениками. Единственное, чего они требуют, – это уважение. Обычно они его и получают.

Учителя другого вида прежде всего боятся. От страха присаживаются на корточки. Для забавы дергают парней за волосы, играют с ними в футбол на школьной площадке, носят брюки и обувь, весьма отдаленно напоминающие наши; они в первую очередь хотят считаться симпатичными. Иногда мы, ученики, ненадолго им подыгрываем. Преимущественно из жалости. Мы делаем вид, что действительно считаем такого боязливого учителя симпатичным, мы держим его в заблуждении, что он пользуется нашей симпатией. Но между тем такой боязливый учитель пробуждает в нас звериный инстинкт. Животные могут почуять страх за многие километры. Симпатичный учитель – слабая особь в стаде. Мы терпеливо ждем подходящего случая. Минуты растерянности, когда симпатичный учитель спотыкается или поворачивается к нам спиной. И тогда мы все вместе бросаемся на него и рвем на куски.

Как авторитарные, так и боязливые учителя – это человеческая посредственность. Слова « средняя школа» говорят сами за себя. Только с виду там учат различным дисциплинам, в действительности же все сводится лишь к тому, чтобы шесть лет терпеть удушающую посредственность. Нигде нельзя почувствовать посредственность сильнее, чем в средней школе. Это атмосфера, проникающая повсюду, как запах из кастрюли с супом, которая слишком долго простояла на медленном огне. Кто-то убавил газ, а потом о кастрюле забыл.

– Ну как, еще терпите этот холод? – спросил господин Ландзаат.

Он пытался говорить весело. Он из кожи вон лез, чтобы понравиться, чтобы сделать вид, будто все в прошлом: отчаянные попытки заговорить с Лаурой на велопарковке, вздохи в телефонной трубке, торчание под окном ее спальни. Что было – быльем поросло, хотел он сказать. Не надо меня больше бояться.

Но он все еще стоял, грея руки у печки. Он стоял слишком близко к нашей постели. Он не должен был приходить.

Прежде чем я успел ему ответить, в комнату вошла Лаура с бутылкой коренвина и тремя стаканами. Это были не какие-нибудь стопочки, а стаканы для воды. Она сдвинула в сторону грязные тарелки, с которых мы утром ели яичницу со шпиком, и поставила стаканы на стол.

– Сколько сюда наливать? – спросила она, откручивая с бутылки колпачок.

– Не слишком много, – сказал я.

– Ха, выглядит недурно, – сказал господин Ландзаат.

Потирая руки, он отошел от печки и сел за стол. Лаура зажгла две свечки и поставила их на подоконник. На улице, похоже, стало чуть темнее, чем несколько минут назад: снова пошел снег.

– Ну, за здоровье! – сказал господин Ландзаат и поднял свой стакан.

Но поскольку ни Лаура, ни я даже не собирались пить вместе с ним, то он быстро поднес стакан к губам и сделал большой глоток.

– Ах, – сказал он, – вот что мне было нужно.

Он бросил взгляд на грязные тарелки:

– Что, классно в таком домике без родителей? Делать все, что хочется?

Лаура нахмурилась. Она вертела стакан своими красивыми длинными пальцами, но не сделала еще ни глотка.

– Зачем ты пришел? – спросила она тихо, не глядя на историка.

Господин Ландзаат снова поднес стакан к губам, но, не отпив, поставил его обратно. Потом он чуть подался вперед и положил руку на стол, рядом с Лауриными пальцами вокруг стакана. От моего движения в стуле что-то хрустнуло.

– Лаура, – сказал он, – я пришел сказать тебе, что сожалею. Не о том, что… мы, не о нас двоих, этого мне не жаль, но что… потом. Я не так… я вел себя как школяр. Я не должен был тебе названивать. Но я просто не мог принять, что все прошло. Теперь могу.

Он снова улыбнулся, обнажив свои длинные зубы. Под действием тепла от печки и первого глотка коренвина на его серых щеках появились два маленьких розовых пятнышка. «Как школяр», он сказал. «Я вел себя как школяр». Я не чувствовал себя прямо задетым, потому что не был школяром. Подростком – да, но не школяром . В этом боязливом мужчине, который сравнивал себя со школяром, было прежде всего что-то жалкое.