Эдвард Гиббон - Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Мягкость нрава, которую не смогла полностью вытравить строгая дисциплина стоиков, была одновременно самой приятной стороной и единственным недостатком в характере Марка Аврелия. Его все прекрасно понимавший ум часто оказывался обманут добрым и чуждым подозрений сердцем. Ловкие хитрецы из породы тех, кто изучает чувства правителя и скрывает свои чувства, приходили к нему, надев маску философской святости, и получали богатства и почести благодаря тому, что изображали подчеркнутое презрение к ним. Его огромная снисходительность к брату, жене и сыну вышла за пределы личной добродетели и стала вредна для общества из-за подаваемого ими примера и последствий их пороков.

Фаустина, дочь Пия и жена Марка Аврелия, была так же известна любовными похождениями, как и красотой. Серьезность и простота мужа-философа не подходили ни для того, чтобы увлечь ее, разгульную и ветреную, ни для того, чтобы обуздать ту страсть к переменам, которая часто заставляла ее обнаруживать достоинства в худших из людей. Купидон древних был, как правило, в очень большой степени богом чувственности, и увлечения императрицы, в которых от нее были нужны лишь самые простые любовные милости, редко позволяют предполагать большую тонкость чувств. Марк Аврелий был единственным человеком в империи, кто, казалось, не знал о распущенном поведении Фаустины или оставался к нему безразличен; а это, согласно предрассудкам любой эпохи, в какой-то степени бесчестит обманутого мужа. Нескольких из ее любовников он назначил на почетные и выгодные должности и в течение тридцати лет супружества неизменно оказывал жене самое сердечное доверие и уважение, которое не закончилось даже с ее смертью. В своих «Размышлениях» он благодарит богов, давших ему жену такую верную, такую ласковую и с такой восхитительной простотой манер [13] Мир смеялся над доверчивостью Марка Аврелия, но мадам Дасье уверяет нас (а даме мы можем поверить), что муж всегда будет обманут, если жена снизойдет до того, чтобы притвориться. .

Послушный сенат по его убедительной просьбе объявил Фаустину богиней. В посвященных ей храмах она была изображена с атрибутами Юноны, Венеры и Цереры; был издан указ, что в годовщину свадьбы ее и Марка Аврелия молодежь обоих полов должна давать обеты перед алтарем своей непорочной покровительницы.

Чудовищные пороки сына бросили тень на незапятнанную добродетель отца. Марка Аврелия упрекнули, что он жертвует счастьем миллионов ради нежной привязанности к ни на что не годному мальчишке и выбрал себе преемника в собственной семье, а не в республике. Но и обеспокоенный отец, и добродетельные высокообразованные люди, которых он призвал себе на помощь, опробовали все возможное, чтобы расширить узкий умственный кругозор молодого Коммода, исправить его усиливавшиеся пороки и сделать достойным того трона, для которого он был предназначен. Но сила образования редко бывает очень действенной, если функционирует не в тех счастливых обстоятельствах, когда бывает почти излишней. Любой выслушанный с отвращением урок мудрого философа через минуту стирался из памяти нашептыванием распутного любимца, к тому же Марк Аврелий сам разрушил результат этого навязанного образования, когда допустил сына в возрасте четырнадцати или пятнадцати лет к полному участию в управлении империей. После этого император прожил всего четыре года, но этого было достаточно, чтобы раскаяться в поспешном поступке, который поднял молодого наследника при его пылком и порывистом нраве выше всех ограничений, налагаемых разумом и властью.

Большинство преступлений, нарушающих покой внутри общества, порождаются ограничениями, которые необходимые, но неравные для всех законы о собственности налагают на вожделения людей, отдавая во владение немногим то, чего жаждут многие. Из всех наших страстей и вожделений властолюбие – самое мощное и больше всех скрываемое чувство, поскольку гордость одного человека требует покорности огромного множества. В сумятице гражданских беспорядков законы общества теряют силу, а законы человечности редко занимают их место. Разгоряченность боем, гордость победой, потеря надежды на успех, память о прежних обидах и страх перед будущими опасностями – все это воспламеняет ум и заставляет молчать жалость. Кровью сограждан, пролитой по этим причинам, запятнана почти каждая страница истории, но этими причинами нельзя объяснить ничем не вызванную жестокость Коммода: ему нечего было желать, и он имел все, чем можно наслаждаться. Любимый сын Марка Аврелия унаследовал власть своего отца под приветственные крики сената и армии; вступая на трон, этот молодой счастливец не видел вокруг ни соперника, которого надо было бы устранить, ни врагов, которых надо было бы наказать. Казалось совершенно естественным, что в таком спокойном положении молодой император предпочтет любовь человечества, а не его ненависть, тихую славу своих пяти предшественников, а не позорную судьбу Нерона и Домициана.

При этом Коммод не был тигром, родившимся с ненасытной жаждой человеческой крови и с раннего детства способным на самые бесчеловечные поступки, каким его изображают. Природа создала его скорее слабовольным, чем испорченным. Простодушие и робость сделали его рабом его приближенных, и те постепенно развратили его. Жестокость, которую он сначала проявлял по чужой подсказке, постепенно вошла в привычку и со временем стала главной страстью его души.

После смерти отца на Коммода легло бремя командования огромной армией и ведения трудной войны против квадов и маркоманов. Раболепные и развратные юноши, которых Марк Аврелий прогнал от сына, быстро вернули себе прежнее положение и влияние на нового императора. Они стали преувеличивать трудности и опасности военных действий в диких странах за Дунаем и убедили ленивого правителя, что ужаса, который внушает его имя, и оружия замещающих его военачальников будет достаточно, чтобы окончить завоевание напуганных варваров или навязать им такие условия, которые будут выгоднее любого завоевания. Умело играя на его любви к плотским удовольствиям, они сравнивали спокойствие, великолепие и утонченные удовольствия Рима с суетливым паннонским лагерем, где не будет ни отдыха, ни предметов роскоши. Коммод прислушивался к этому приятному для него мнению, но, пока он медлил, выбирая между собственными наклонностями и священным ужасом, который еще испытывал перед советниками отца, лето шло к концу, и его триумфальный въезд в столицу был отложен до осени. Приятная внешность Коммода, широко известное умение держать себя в обществе и мнимые добродетели привлекали к нему сердца народа; почетный для Рима мир, который он незадолго перед этим заключил с варварами, вызвал всеобщую радость; нетерпение, с которым он стремился вернуться в Рим, наивно приписывали любви к родине; а его беспутства в часы развлечений вызывали лишь очень слабое осуждение: правителю было всего девятнадцать лет.