Роберт Грейвс - Белая Богиня

Дело в том, что ко временам Сократа смысл большинства мифов, бытовавших в предшествующую эпоху, был забыт или доступен лишь избранным – посвященным в эзотерические религиозные культы, хотя сюжеты мифов по-прежнему оставались предметом религиозного визуального искусства и встречались в волшебных сказках, откуда их заимствовали поэты. Философ, когда ему предлагали поверить в химер, гиппокентавров или крылатого коня Пегаса – а это сплошь недвусмысленные культовые символы пеласгов, – чувствовал необходимость отвергнуть их, поскольку они не существовали в реальном мире, а не имея представления о том, кто такая на самом деле нимфа Орифия и как исторически складывался древний афинский культ Борея, вынужден был ограничиваться неуклюжим натуралистическим объяснением: Орифию-де не похитил Борей – «порывом ветра ее сбросило со здешних скал, и она разбилась о камни».

Всеми проблемами, что упоминает Сократ, я занимался в этой книге и нашел им, по крайней мере на мой взгляд, удовлетворительное объяснение. Будучи человеком не менее «любопытным и упорным», я не могу согласиться с тем, что мне удалось это сделать, благодаря большему, чем у Сократа, везению или просто от нечего делать, как не соглашусь с тем, что понимание языка мифа ничего не дает для самопознания человека. Из того, сколь раздражительным тоном он говорит о «доморощенной мудрости», я заключаю, что он провел немало времени, ломая голову над существованием химер, гиппокентавров и прочих сверхъестественных созданий, но «первопричины их бытия» ускользнули от него, ибо он не был поэтом и не доверял поэтам, а также потому, что, как он признается Федру, он убежденный городской житель, редко бывающий в деревне: «Местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе» [2] Там же. С. 496. . А ведь изучение мифологии, как будет показано ниже, основано именно на преданиях, связанных с деревьями, и включает в себя наблюдения над годичным циклом сельскохозяйственных работ.

Отвергнув поэтические мифы, Сократ на самом деле отверг породившую их богиню Луны, которая требовала от мужчины духовной и сексуальной дани женщине. То, что мы называем платонической любовью, то есть бегство философа из-под власти богини в интеллектуальную однополость, на самом деле было сократической любовью. Сократ не мог в качестве оправдания сослаться на собственное невежество: Диотима из Мантинеи, аркадская жрица, волшебством избавившая Афины от чумы, однажды напомнила ему, что мужчине пристало избрать предметом своей любви женщину и что Мойра, Илифия и Каллона – Смерть, Рождение и Красота – составляют триаду богинь, покровительствующих любым актам зарождения новой жизни: физическим, духовным или интеллектуальным. В том фрагменте диалога «Пир», где Платон передает речь Сократа, излагающего мудрые слова Диотимы, торжество внезапно прерывает появление пьяного Алкивиада, который врывается в зал в поисках прекрасного мальчика по имени Агафон и обнаруживает, что тот возлежит на пиршественном ложе рядом с Сократом. Вскоре он во всеуслышание повествует о том, как однажды склонял влюбленного в него Сократа совершить с ним акт содомии, от коего Сократ, однако, воздержался, как приличествует философу, и вполне удовлетворился тем, что на протяжении всей ночи целомудренно обнимал прекрасное тело своего возлюбленного. Если бы Диотима присутствовала на пиру и слышала эти речи, она сделала бы презрительную гримасу и трижды сплюнула бы себе за пазуху [3] Древнегреческое и римское суеверие, уберегающее от сглаза. – Примеч. перев. , так как, хотя богини Кибела и Иштар и допускали храмовую содомию, идеальный гомосексуализм был куда более серьезным проступком, ведь в нем мужской интеллект пытался достичь духовной самодостаточности. Ее месть Сократу, если мне будет позволено так выразиться, за попытку познать самого себя в аполлоновом стиле, вместо того чтобы предоставить выполнение этой задачи жене или возлюбленной, была весьма характерной: она наградила его сварливой женой, а предметом его идеальной склонности сделала того самого Алкивиада, который опозорил его, ибо вырос порочным, безбожным предателем и себялюбцем – несчастьем Афин. Богиня погубила Сократа, заставив выпить сок цветущей белыми зонтиками, с мышиным зловонием, цикуты, растения, посвященного ее ипостаси – Гекате [4] О чем было известно Шекспиру. См. «Макбет», IV, 1, 25. – Примеч. авт. ; на такое наказание обрекли его сограждане за развращение юношества. После смерти последователи превозносили его как мученика, и под их влиянием мифы постепенно обретали все более дурную славу, пока наконец не превратились в объект уличных шуток и не получили окончательного «рационального объяснения» в устах Эвгемера Мессенского и его последователей, заклеймивших их как «искажение истории». Например, миф об Актеоне Эвгемер объяснял следующим образом: Актеон, аркадский аристократ, столь самозабвенно любил охоту, что расходы на содержание своры гончих буквально «сожрали» его.

Но даже после того, как Александр Великий разрубил гордиев узел, совершив тем самым деяние, имеющее куда более серьезные моральные последствия, чем обыкновенно полагают, древний язык, не утратив своей чистоты, продолжал существовать в тайных культовых мистериях Элевсина, Коринфа, Самофракии и других, а когда они были уничтожены первыми христианскими императорами, этому древнему языку продолжали обучать и в поэтических школах Ирландии и Уэльса, и на шабашах ведьм [5] Р. Грейвс заимствовал идею «шабаша ведьм» в современной Европе у знаменитой исследовательницы египетских древностей, а впоследствии сторонницы давшего начало неопаганизму «культа ведьм» Маргарет Мюррей, идеи которой частично повлияли на содержание книги «Белая богиня». – Примеч. ред. по всей Западной Европе. Трансформировавшийся в народную религиозную традицию, он чуть было не зачах на исходе XVII в., и хотя магические по своему воздействию стихи создаются до сих пор, даже в индустриальной Европе, они всегда оказываются скорее плодом вдохновенного, почти безумного возвращения к подлинному праязыку, словно во время чуда на Пятидесятницу – когда апостолы «исполнились Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать», – чем усердного овладения его грамматикой и словарным составом.

Обучение английской поэзии на самом деле должно начинаться не с «Кентерберийских рассказов», не с «Одиссеи», даже не с Книги Бытия, а с «Песни Амергина», древнего кельтского календаря-алфавита, дошедшего до нас в нескольких намеренно искаженных вариантах и кратко суммирующего исконный поэтический миф. Я могу предложить такую предварительную реконструкцию текста: