Сергей Зенкин - Работы о теории. Статьи

См.: Stephen Greenblatt, «Towards a Poetics of Culture», in The New Historicism (H. Aram Veeser, ed.), New York – London, Routledge, 1989, p. 14.

Особенно в статье «Понятие траты» (1933) и в книге «Проклятая часть» (1949).

По-видимому, в этом пункте теория речевых актов, с которой Рикёр связывал свои надежды на объяснение социального действия, оказывается недостаточной. В самом деле, наш язык всегда позволяет нам так или иначе определить, что мы делаем, но это определение необязательно совпадает с истинным смыслом (или бессмысленностью ) нашей деятельности: когда я говорю «я шучу», я как раз вовсе не шучу, а когда я действительно шучу, то не могу выразить это каким-либо иллокутивным актом. Здесь слепая точка рикёровских рассуждений – разрыв между двумя значениями действия, «дескриптивным» и «практическим».

Рикёровская критика структурализма хорошо известна, и здесь нет необходимости ее обсуждать. Стоит лишь заметить, что оппонентом Рикёра была главным образом французская школа семиотики, ведущая свое происхождение от Соссюра и рассматривавшая тексты как замкнутые системы (за что прежде всего и упрекал ее Рикёр). Однако в семиотике есть и другие течения, представленные, например, Умберто Эко в Италии и Юрием Лотманом в Советском Союзе; они определяют свой предмет как «открытый семиозис», процесс интертекстуального обмена смыслами. Такая концепция, по-видимому, в большей степени согласуется с рикёровской философией текста.

Пьер Бурдье, Практический смысл, М.: Институт экспериментальной социологии; СПб., Алетейя, 2001, с. 49. Перевод Н.А. Шматко.

Я, конечно, упрощаю, и в своей собственной исследовательской практике Бурдье постоянно строит системы социальных практик. Особенность их, пожалуй, в том, что их устройство не дискретное, а аналоговое; где филологи (лингвисты, теоретики литературы) чертят таблицы с четко разграниченными клетками, там Бурдье рисует свои диаграммы «полей», области и элементы которых плавно перетекают друг в друга.

О двух версиях опоязовской теории литературного быта – социологической и семиотической – см. ниже в статье «Открытие “быта” русскими формалистами».

Ср. вопрос, которым Б. Эйхенбаум резюмировал проблематику «литературного быта»: «как быть писателем?».

Pierre Bourdieu, Les règles de l’art, P., Seuil, 1992, p. 211.

Делая упор на факторе времени, Бурдье смыкается со своим конкурентом в социологии современной цивилизации – Жаном Бодрийяром. Именно с точки зрения темпорального подхода к жизни общества оба они критикуют К. Леви-Стросса за вневременной взгляд на вещи через пространственные структуры, подобные структурам соссюровского «языка». Правда, типология темпоральных форм современности у них разная; у Бодрийяра она включает не только рациональное время личного или группового практического проекта, но и тератологические формы темпоральности (апокалипсис, раковое разрастание и т. д.), действующие на уровне общества в целом и неподвластные чьей-либо сознательной воле. См. об этом: С. Зенкин, «Жан Бодрийяр: время симулякров», в кн.: Жан Бодрийяр, Символический обмен и смерть, М., Добросвет, 2000, с. 5–40.

Pierre Bourdieu , Les règles de l’art , p. 318.

Ibid., p. 337.

Ibid., p. 311.

Одна из участниц моего аспирантского семинара по теории литературы в РГГУ предложила сравнить такой процесс с историей, рассказанной в романе Натали Саррот «Золотые плоды»: некая книга, о содержании которой мы ничего толком так и не узнаем, последовательно проходит все стадии общественно-критической рецепции, образуя тем самым полноценный сюжет вторичного, металитературного романа. Отличие от построений Бурдье заключается лишь в том, что для него единицей литературного поля все-таки является не текст (пусть даже «нулевой», неизвестный), а именно писатель или художник, живой «агент» социальной практики. Если искать этому иллюстрацию в его родной французской литературе, то ею скорее окажется другое произведение – новелла Андре Моруа «Карьера», жизнеописание писателя, который ничего, собственно, так и не написал, но, постоянно «позиционируя» себя в соответствующем поле (заявлениями о намерениях, замыслах и т. д.), составил себе прочную литературную репутацию.

Ibid., p. 409.

См.: Антуан Компаньон, Демон теории , М., изд-во им. Сабашниковых, 2001, глава вторая.

Pierre Bourdieu, Les règles de l’art, p. 324–325.

См.: Edoardo Grendi, «Repenser la micro-histoire?», dans Jeux d’échelles: La micro-histoire à l’expérience, textes rassemblés et présentés par Jacques Revel, P., Le Seuil/Gallimard, 1996, p. 235.

«…Микроанализ представлял собой своего рода “итальянский путь” к более развитой (и теоретически лучше обоснованной) социальной истории в специфическом контексте, который был закрыт для общественных наук и в котором доминировала историографическая ортодоксия, жестко иерархизировавшая значимость объектов». – Ibid., p. 239.

Возможно, нелишне будет оговориться, что мало кто из ныне живущих ученых-гуманитариев достоин такого восхищения, как Карло Гинзбург. Его многосторонняя образованность, чутье в поиске фактов и мастерство в их интерпретации, сочетающиеся с острым чувством гражданской ответственности ученого, производят эффект настоящего «чуда», которым кажутся, по выражению его коллеги Симоны Черутти, некоторые из его исторических реконструкций. Нижеследующая критика направлена не столько на его собственный вклад в науку, сколько на общие рамки того способа познания, который им применяется.

Этот имманентный недостаток филологии – склонность к идеологической предвзятости, вытекающий из принципа работы с каноном, – любопытным образом не учитывается в том пассаже статьи Гинзбурга «Приметы», где автор, напротив, признает за филологией (критикой текстов) более объективный научный статус, чем за историей, неспособной отвлечься от работы с «уликами» (см. ниже).

Карло Гинзбург, Мифы – эмблемы – приметы , М., Новое издательство, 2004, с. 202–203. Перевод С.Л. Козлова.

Там же , с. 203.

Там же .

См.: Nelson Goodman, Languages of Art, Indianapolis – New York, Bobbs-Merril, 1968.

Карло Гинзбург, Мифы – эмблемы – приметы , с. 204.

В современной филологии делаются попытки, пользуясь новейшими электронными методами обработки информации, распространить филологический анализ на такие по определению автографические объекты, как писательские черновики; за ними признают статус как бы «одноразового» текста, сохраняющего абстрактный характер несмотря на однократность своего существования. Сам акт компьютерной «оцифровки» черновиков уже сообщает им аллографическое бытие. См. антологию: Генетическая критика во Франции , М., ОГИ, 1999 (ниже рецензия на нее – «Генезис текста и история литературы»).