Карен Уайт - Траектория полета

– Хорошо. Увидимся после школы. – Она тоже улыбнулась, и Бекки обняла ее, как будто понимала, как ее мать в этом нуждается.

Лайл открыл дверь, затем снова повернулся к Джорджии:

– Надолго приехала?

– Если все пойдет по плану, надеюсь уехать завтра.

Лайл медленно кивнул.

– Ну, не пропадай, – сказал он с той же улыбкой.

Мейси отвернулась.

– Рад был познакомиться. – Он кивнул Джеймсу, вышел за дверь и направился к патрульной машине с Бекки на руках.

Мейси держала Берди под локоть, изо всех сил желая уйти. Она думала о том, что придется позвонить в школу, предупредить, что опоздает, и попросить, чтобы ее классу дали замену. Однако Берди, сопротивляясь, вырывала руку.

Дедушка тяжело опустился в кресло, на его лице все еще оставались красные пятна от жары на улице. Он потер запястье, и Мейси заметила розовую припухлость возле кисти. Его ужалила пчела, что было большой редкостью. Дед всегда твердил, что знает, как общаться с пчелами, как ходить среди них так, чтобы они его не трогали. Всегда говорил, что, если вас ужалили, значит, вы сделали что-то неправильно.

Мейси двинулась было к нему, хотела помочь вытащить жало, но затем остановилась. Дед взял чашку и блюдце, которые Джеймс оставил на столе возле кресла, поднес их близко к глазам, увеличенным за толстыми линзами очков. Мейси и Берди внимательно за ним наблюдали.

Берди сделала шаг вперед. Дед коротко взглянул на нее, и затем, как в замедленном кино, они наблюдали за тем, как блюдце накренилось, чашка скользнула по нему и упала, рассыпавшись на осколки. Замерло все: каждое движение, каждый удар сердца, даже тиканье больших часов на столике, как будто сама Земля внезапно остановилась, решив повернуть в обратном направлении.

Затем возникли звуки – звон бьющегося фарфора и крики. Дедушка соскользнул с кресла, повалился на яркие белые осколки, держась за грудь. Берди кричала, Джорджия бросилась на пол, пытаясь положить голову деда себе на колени. Мейси схватила телефон, думая набрать 911, и дважды промахивалась, пока Джеймс не отобрал у нее телефон. Он набрал правильный номер и четко изложил диспетчеру службы помощи, что произошло.

Берди присела на колени рядом с Джорджией. Она вытащила кусочек блюдца из-под руки отца, вгляделась в летающих пчелок. И принялась раскачиваться вперед-назад, не замечая, как с глубокого пореза на большом пальце красная кровь капает на ее розовую юбку.

Берди

Внутри моей головы – занавес, как тот, что на сцене. Он разделяет то, что можно видеть, и то, что видеть нельзя. Я знаю это, потому что сама повесила его десять лет назад, когда выбрала жизнь на видимой стороне. Я улыбаюсь, притворяюсь, играю роль. И держу занавес всегда опущенным, чтобы не видеть, что за ним скрыто. Кто-то назовет это трусостью, но только благодаря занавесу я пережила эти годы. Моя мать хотела, чтобы я научилась петь и заботиться о своей красоте, однако она не научила меня противостоять страху и быть сильной. Часть меня хочет поднять занавес, заглянуть за него, встретиться с тем, что прячется в темноте. Но я пока недостаточно сильная. Так что я выжидаю, и учусь, и жду, что между полотнищами возникнет луч света и мелькнут картинки, как в кинопроекторе.

Кажется, сегодня я увидела проблеск. Все началось с ярких пчелок и тонкого фарфора, на котором они нарисованы. Я где-то их видела. Ощущение тонкой чашки в руках мне было знакомо. На миг всю меня заполнило воспоминание, и я затаила дыхание, стоя на лестнице перед Джорджией, Мейси и отцом, видя картинки за занавесом моего разума.

Я очень маленькая. Я знаю это, потому что болтаю ногами, сидя на стуле, и они не достают до пола. Кухня, пол выложен крупной черной и белой плиткой, и от вкусного аромата пекущегося в духовке хлеба у меня текут слюнки. Я знаю, что скоро получу толстый ломоть с холодным сливочным маслом, и хотя я не голодна, в животе урчит.

Дверь кухни открывается, и входит папа, пахнущий солнцем, теплым воздухом и медом. Он берет мою руку и ведет меня на улицу. Он хочет показать что-то в ульях, и я иду с ним охотно, позабыв про хлеб и масло.

Моя рука очень маленькая в его большой ладони, и я ощущаю знакомые мозоли. Я говорю ему, что даже если мы побежим в темноте, я все равно его узнаю по прикосновению руки. Я знаю, я сказала что-то очень смешное, потому что он смеется.

Скоро вечер. Мы подходим к ульям, и я представляю в них пчелок. Их дневная работа окончена. Несколько пчел задержались в теплом вечернем воздухе, маленькие стражи висят у входа, жужжат вокруг нас. Но нас не укусят. Они нас как будто знают, признают за часть своего мира. И я люблю этот мир. Я чувствую солнце на лице, мои босые ноги – и я счастлива.

Я хотела бы задержать это воспоминание – как лето хранит теплые дни, когда осень уже теребит его за рукав. Маленький кусочек реальности, который я отрицала. Доктора пытались определить мое состояние, классифицировать, дать ему название. Но они не могут меня вылечить. Только я сама могу это сделать. Я как фарфоровая тарелка, которую разбили на мелкие кусочки, и, кажется, я слишком стара, чтобы у меня оставалось желание их склеить.

Когда я встретила Джорджа, я подумала, что нашла то единственное, что могло бы снова сделать меня целой, вернуть давно забытое ощущение счастья. Однако меня, как и все разбитые предметы, склеить можно только на время.

Как большинство парней в Апалаче, Джордж вырос возле залива. Его отец и дед были ловцами устриц. Они называли свой ялик «Леди Мэри» – в честь бабушки Джорджа. Когда лодка стала принадлежать ему, он назвал ее «Берди».

Я любила Джорджа. Он мог заставить меня позабыть обо всем. Мы поверяли друг другу секреты, только он и я. Я любила его так же сильно, как ненавидела, наша любовь походила на кирпичную стену, о которую мы оба бились головой. Как будто мне было необходимо причинять себе боль, чтобы убедиться, что я все еще чувствую, и в надежде, что боль разбудит меня от моих кошмаров. Удержит меня от темноты, запятнавшей мои воспоминания. Уже тогда я чувствовала темный занавес за моей спиной, полной нераскрытых тайн, которые я не хотела помнить.

Я думала, дети отгонят темные тучи. Какое-то время так и было. Когда я держала в своих руках обеих дочерей, я будто перенеслась в тот деревенский дом, снова стала счастливой. Только ненадолго. Потом темные тучи вернулись и заволокли все вокруг.

Хотела бы я объяснить Джорджии и Мейси, как их люблю. Что все это – не их вина. Но я продолжаю думать о своем отце, и теплом летнем вечере, и моей руке в его ладони, и не могу забыть о том, что случилось потом, многие годы назад, когда я была совсем маленькой.