Мишель Уэльбек - Очертания последнего берега. Стихи

Начинается отпуск, за окнами морось,

Я пытаюсь представить, что мне все равно.

Раз в двадцатый опять подхожу к телефону,

Не найду, что сказать, но услышать готов,

Что мне скажут, и вместо сочувственных слов

Раз в двадцатый я слышу гудок монотонный.

Я сегодня купил себе хлеба и сыра,

Все в нарезке – случайно не выколешь глаз,

И голодную плоть усмиряю тотчас.

Воскресенье, свобода, прохладно и сыро.

Если кто-нибудь есть на Земле или выше,

Тот, кто любит меня, – пусть пришлет мне ответ.

А иначе – конец, я уже его вижу,

Бритва в воздухе чертит светящийся след.

Как росток маиса, выкопанный под корень,

Я, пустая раковина, забытая морем

В стороне от жизни, за урезом воды,

Оборачиваюсь к тебе, посмевшей меня полюбить:

Пойдем со мною, пойдем и найдем, может быть,

Ночи следы.

Утро было светлым, чистым, как кристалл.

Ты терять свою свободу не хотела.

Ждал тебя, на птиц смотрел и знал:

Предстоит страданье, что бы я ни сделал.

Фальшивой радости прибой,

Под вечерок, хотя б на час.

Ты не со мной, я не с тобой,

Забылся сговор наших глаз.

Смерть, разделение – удел

Уже ступивших за порог.

Неспешное разъятье тел

В прекрасный летний вечерок.

Как перевод небытия,

Вокруг меня предметы быта.

Никчемным, им под стать и я —

Ты не идешь, и жизнь разбита.

С самим собой, как с тенью тень,

Как с девкой уличной в кровати,

Я коротаю ночь и день

И так люблю тебя некстати.

Субботним днем бреду пешком

В толпе, снующей деловито,

И все шепчу себе о том,

Что жизнь разбита, жизнь разбита.

Почему никогда нам не быть,

Не быть

Такими, чтоб нас любить?

В пустом пространстве жить, без вех и без опоры,

Как птицы хищные в краю немых высот,

Но крылья есть у птиц, добыча, схватка, взлёт,

А у меня их нет. Есть зыбкие просторы.

Бывало, что меня ночь возвращала в мир,

И просыпался я с зарядом жизни новой,

Пульсировала кровь, летел секунд пунктир —

Была их цепь тогда реальной и весомой.

Но этому конец. Я по утрам с тоскою

Опять встречаю день; мне вечера милей.

Вступил я в полосу пустынных областей,

Не надо мне побед, хочу я лишь покоя.

В пустом пространстве жить, без вех и без опоры.

Мне дарит темнота спасительный покров,

Желанье тает в нем, он мягок и суров.

Иду сквозь ночь. Мой взгляд внимателен и зорок.

Нить забвения тянется, ткется и ткется

Без конца, без начала. Хоть плачь, хоть моли.

Жизнь, как белый корабль, закрывающий солнце,

Уплывает, скользя в недоступной дали.

Я смерть внутри себя сквозь эту жизнь пронес,

Мне радость подменил невидимый некроз.

Частица холода всегда, везде со мной —

Живу отшельником в толкучке городской.

Порой спущусь купить то пива, то газету

И в супермаркете брожу со старичьем,

Их взгляд невидящий не скажет ни о чем,

Да и с кассиршами калякать – мочи нету!

Пусть так, пускай меня считают нездоровым,

Мне выпал редкий дар веселье разрушать,

Зато могу в тоске, в унынье поддержать

И просто в мрачный день – таким же

мрачным словом.

Мне заменяет одинокая мечта

Проигранную жизнь, не ставшую судьбою.

Врачи накаркали все то, чего я стою,

И то, что стою я, не стоит ни черта!

Часы, за мигом миг, пусты, как дырки в сыре,

Покуда времена идут во внешнем мире.

Бесприютная ночь, я бегу от тоски,

Не питая надежды дожить до утра.

Плотным саваном душит и вяжет жара,

И в пустынном подъезде звенят каблуки.

На диванчик привычный в квартире ложусь,

На подушках лежу, только сон не идет.

Грязноватое солнце лениво встает,

Поднимаюсь как робот и снова тружусь.

Утомительный день, яркий солнечный свет,

Кофе чашка за чашкой, до боли в висках,

Телу мерзко в рубашке, штанах и носках,

Застревают в мозгах заголовки газет;

Вот и Дом инвалидов. У входа в метро

Телеса секретарш, инженеров смешки,

Словно лай кобелей. Под глазами – мешки.

Мы несемся по кругу, где в центре – ничто.

Желание больше ничего не делать и, главное,

не чувствовать ничего,

Внезапная потребность умолкнуть, отстраниться

ото всего,

И, созерцая мирный, красивый Люксембургский сад,

Быть старым сенатором, одряхлевшим под грузом

наград.

И больше ничто – ни дети, ни их кораблики,

ни музыка главное, —

Не нарушит мою отрешенность, почти атараксию,

такую славную,

Ни любовь – это главное, – ни страх,

ни сердца сжатие…

Ах, больше никогда не вспоминать объятия!

Что душу теребить? Я все же твердо знаю,

Что жил и видел жизнь людей и диких трав.

Я не участвовал, но все же твердо знаю —

Особенно сейчас, на склоне дня, – что прав.

Вокруг со всех сторон такой знакомый сад —

Теперь я искушен в своем надежном знанье

И этих ближних троп, и дальних эстакад,

И скуки отпусков, и скуки мирозданья.

Да, здесь-то я и жил, жил на излете века,

Неплохо жил, при всех уходах и растравах

(Ожоги бытия – от солнца и от ветра);

Теперь покоиться хочу вот в этих травах.

Подобно им, я стар. Я юн, подобно им,

И полон шороха весеннего природы,

И прожил, как они, – смят, но невозмутим, —

Цивилизации оставшиеся годы.

Рассвет стремительного солнца —

Вот так бы в смерти преуспеть!

А людям – лишь бы все стерпеть:

Мой бог, да что им остается?

Нам не по силам, не с руки

Сносить тоски осенней стоны,

Мой бог, а жизнь так монотонна

И горизонты – далеки.

Зима – ни звука, ни следа:

Стою один во всей Вселенной;

Как голубой кристаллик льда,

Мечта чиста и совершенна.