Понсон дю Террайль - Бал жертв

– Каком волке? Разве у вас есть волки? И вы отдаете их на время? Как это смешно!

– Милый мой, – холодно сказал капитан Бернье, – твое простодушное удивление доказывает мне, что тебе все известно очень хорошо. Граф де Верньер убил волка два часа назад.

– Очень может быть, – флегматично сказал мальчик.

– Волк ушел в чащу.

– И это возможно.

– Мимо проходил фермер с собакой, коровой и мулом; он поднял убитого волка, положил его на мула и увез.

– Как же! За волка в Оксерре платят пятнадцать франков.

– Этот фермер был твой отец.

– Разве вы колдун? – спросил мальчик, недоверчиво глядя на капитана.

– Очень может быть, – отвечал капитан, употребляя выражение Зайца.

– И вы думаете, что мой отец возвратит вам волка? Разве он ваш? Волк принадлежит тому, кто его нашел… Он стоит пятнадцать франков, не считая шкуры. Со шкурой пойдешь по фермам, и вам дадут сала, яиц, картофеля… Я не отдал бы волка.

– Я его убил, – сказал граф Анри.

– А может, вы не попали…

– Но ведь он был мертв.

– Это ничего не доказывает, теперь холодно… Притом теперь, говорят, болезнь на волках…

– Полно, негодяй! – перебил капитан, выведенный из терпения. – Ступай вперед и молчи, или я выдеру тебя за уши. Не у тебя, а у твоего отца будем мы требовать волка.

Угроза капитана не очень подействовала на скептический и насмешливый вид Зайца, однако он взял свою ношу и пошел вперед, напевая пронзительным голосом:

– Этот мальчишка, – шепнул капитан на ухо графу де Верньеру, – думает, что идет на свою ферму, а он между тем тихонько бредет на каторгу, если не к эшафоту.

У Зайца слух был чуткий, как у зверька, имя которого он носил; он обернулся и сказал:

– Может быть, я и бреду на каторгу, но это мне нравится… Пошлют в Тулон, край теплый… Я люблю теплоту… А эшафот я видел в Оксерре три года назад, на нем умирали дворяне. Делов-то: минута – и все кончено. А народу-то сколько смотрит, народу! Если это со мной случится, я скажу целую речь, вот увидите!

Капитан и граф не смогли скрыть свое отвращение. В эту минуту они дошли до рубежа леса. Полная луна освещала побелевшую землю; при свете ее виднелась долина, покрытая снегом и окаймленная лесистыми и скалистыми пригорками. Над долиной возвышались серые стены фермы, разделявшейся на три корпуса зданий: в одном жил фермер, в другом хранилась жатва, в третьем находились конюшни и хлева. Ферма Брюле принадлежала бригадному начальнику Солеролю после его брака с мадемуазель Берто де Солэй. До революции эта ферма составляла часть обширных владений фамилии Берто, одной из богатейших в Нижней Бургундии.

Семейство Брюле содержало эту ферму по контракту уже лет сто. Нынешний папаша Брюле, очень добрый человек, купил ее в 1793 году за тридцать тысяч франков ассигнациями. При учреждении Директории он возвратил ее мадемуазель де Верньер, вышедшей замуж за бригадного начальника.

Эта ферма, одна из обширнейших в департаменте, имела не менее восьмисот десятин земли, лугов и леса, она называлась Раводьер.

Заяц указал на нее пальцем и сказал:

– Вон дымок отца. Он греется. Ступайте по этой тропинке, она заметна – быки проходили по ней утром. Я вам больше не нужен. Гоните мне мои тридцать су, месье Анри.

– Как! Ты нас оставляешь?

– Я пойду ставить капканы.

– Этот негодяй чересчур дерзок! – вскричал капитан Бернье.

– Отчего же? – смело спросил мальчик. – Какое вам дело до моих капканов? Ваш лес или генерала?.. Или вы лесничий… Или жандармский бригадир?

Заяц, не дожидаясь ответа капитана, вошел в лес, подбрасывая монетки и весело напевая:

– Мой милый, – сказал граф Анри, – таковы здешние нравы, здесь все браконьеры.

– Я не браконьеров приехал преследовать, – возразил капитан довольно громко, не думая о тонкости слуха Зайца, который, только что исчез в чаще, – а поджигателей!…

Граф Анри перепрыгнул с края оврага, окаймлявшего лес, на тропинку, и его друг последовал за ним. Оба быстро направились к ферме.

Заяц бросился в кусты и сначала удалялся, но вдруг он вернулся и ползком добрался до чащи леса, оказавшись в трех шагах от друзей. Повиновался ли он предчувствию или привычке к шпионству, существующей у крестьян, это трудно определить, но он сильно вздрогнул, и нервный трепет пробежал по всему телу, когда он услыхал гневный возглас капитана о поджигателях.

– О-о! – прошептал Заяц. – Это что еще за птица и зачем он идет на ферму?..

Заяц следовал глазами за молодыми людьми до тех пор, пока они дошли до стены фермы, потом вскочил на ноги с проворством козленка и побежал по лесу не по тропинке, а по чаще, опустив голову, чтоб избегнуть терновника.

За пол-лье от фермы, на западе, в самой густой части леса, находятся целые обломки скал, оторванных, вероятно, каким-нибудь вулканическим сотрясением. Густые заросли покрывают эти скалы, из которых некоторые пусты и служат убежищем лисицам. Это место называется Лисьей норой. Кустарник, покрывающий эти скалы, колюч, и собаки боятся приблизиться к нему; редко охотник или браконьер отваживаются подходить к этому месту. Мертвая тишина царствует тут во всякое время, и даже лесные птицы, вероятно, находя деревья слишком густыми, оставили это место. К нему, однако, направлялся Заяц.

– Головня не хочет, чтоб я участвовал в совете, – сказал он, – но сегодня он не рассердится, когда узнает, зачем я пришел.

Он пробрался сквозь терновник до отверстия в скале, настоящей лисьей норы. В этой норе Заяц лег ничком и приложил к губам два пальца, потом закричал, как сова, и подождал.

Через несколько секунд подобный же крик раздался из глубины скал.

– Они там, – усмехнулся Заяц и, как был, лежа на животе и помогая себе рукам, пополз внутрь.

Пока Заяц шел к Лисьей норе, а граф Анри де Верньер с другом своим, капитаном Виктором Бернье направлялись к ферме Раводьер, фермерша Брюле и сын ее Сюльпис одни находились в кухне. Сюльпис сидел перед весело пылавшим огнем и молча курил трубку. Мамаша Брюле ставила на длинный дубовый стол глиняные тарелки и раскладывала оловянные ложки для ужина работников, которые скоро должны были прийти. К ужину ждали Брюле, который пошел на рынок в Мальи-ле-Шато, и Зайца, который шатался неизвестно где.

Фермерша Брюле, вздыхая, исполняла свое обычное дело. Ей было не более сорока двух лет; она была когда-то хороша собой и сохранила некоторые следы красоты, но ее исхудавшие щеки и глаза, покрасневшие от слез, красноречиво говорили о продолжительных и жестоких горестях, подавляемых без ропота.