Понсон дю Террайль - Бал жертв

– Здравствуйте, мадам Брюле, – сказал он. – Как мы давно не виделись! Как вы поживаете?

– Благодарю за честь, ваше сиятельство… А как здоровье вашей сестрицы? – спросила фермерша, отирая глаза передником.

– Господи боже мой! Вы точно будто плакали, мадам Брюле…

– Не от горя, – отвечала она, – ваше сиятельство, поверьте, я резала лук.

Анри без церемоний сел у огня и движением руки пригласил своего друга капитана сделать то же.

– Знаете, зачем мы пришли, мадам Брюле? – сказал Анри.

– Может быть, вы пришли от дурной погоды? Ветер так и режет лицо…

– Нет. Мы пришли за нашей собственностью. Где ваш муж?

– С утра уехал на рынок в Мальи, ваше сиятельство?

– Вы это знаете наверняка?

– Как же! Он поехал продавать пшеницу…

– И взял с собою мула, – сказал Сюльпис.

– И вы говорите, что он еще не вернулся?

– Нет еще, ваше сиятельство.

– Как это странно! – сказал Анри, посмотрев на капитана.

Честные лица матери и сына не допускали мысли об обмане.

– Однако прошло уже два часа с тех пор, как он проходил через Фуроннский лес, – заметил граф.

– Это очень меня удивляет, – отвечала мадам Брюле, – возможно, он зашел к соседу на ферму Монетье. У вас разве есть к нему дело, ваше сиятельство?

– Да. Я стрелял волка и думал, что не попал, но волк пал мертвый в ста шагах в чаще. Ваш муж проходил мимо и погрузил волка на своего мула.

– Он вам пришлет, если так, завтра утром в дом… Согрейтесь и отдохните… Идти, должно быть, неприятно в такую погоду…

Сюльпис подошел к порогу и смотрел на серое небо.

– Через полчаса, – сказал он, – пойдет сильный снег…

– Ты думаешь?

– Ну, если пойдет снег, – продолжала мамаша Брюле, – ночуйте здесь… Мы сделали две прекрасные комнаты в том строении, где хранится пшеница… Там генерал ночевал несколько раз, там опрятно и постели хорошие. Ого, как уже поздно, – всплеснула руками фермерша, – почти что семь часов… Вы, должно быть, голодны, ваше сиятельство.

– Сказать по правде, мне очень хотелось бы поужинать с вами, – отвечал граф.

Он переглянулся с капитаном, который знаком головы изъявил согласие. По странности человеческого сердца, часто встречающейся, матушка Брюле, которая должна была ненавидеть этого человека за невольную причину несчастья ее дочери, напротив, чувствовала к нему влечение. Она его любила, потому что его любила ее дочь.

– Ах, ваше сиятельство! – сказала она радостно. – Вы нам делаете большую честь. Я сейчас ощиплю для вас утку, мы насадим ее на вертел, и она мигом изжарится!

– Эй! Сюльпис! Лентяй! – закричал повелительный голос, и в то же время послышался топот копыт на мощеном дворе.

– Я здесь, батюшка, – отвечал Сюльпис и бросился из кухни.

Через пять минут вошел Брюле. Это был человек лет сорока восьми или пятидесяти, не более, хотя волосы его и борода были уже совершенно седыми. У него было простое, открытое лицо, на толстых губах играла улыбка. Среднего роста, скорее худощавый, чем полный, он имел гибкую шею, широкие плечи и казался силен. Этот человек, если верить страху его жены и старшего сына, был домашним тираном и самовластно распоряжался всеми, однако имел как бы в оправдание мнения графа Анри добрейшую наружность.

– Ах, ваше сиятельство! – сказал он, прямо подходя к графу Анри. – Вы не обидели меня, я надеюсь, предположением, что я хотел украсть вашего волка? Женщина, подбиравшая сухие ветки, сказала мне, что вы убили этого волка. Я взвалил его на моего мула и, если бы не стемнело, прислал бы его вам сегодня же, но мне надо было расплатиться с фермером Монетье, и вот почему я запоздал. Завтра на рассвете волк был бы у вас… Славный зверь! Отличный выйдет у вас ковер, только посмотрите!

Сюльпис вошел в эту минуту, неся тушу хищника на плечах. Это был очень большой волк, с черной и рыжей шерстью, с серыми ушами и хвостом.

– Какой славный зверь! – сказал граф, когда Сюльпис положил волка на пол.

– И не испорчен, – сказал фермер, – ваша пуля вошла в плечо, шкура цела. Теперь зима – время, когда шкуры особо хороши…

Пока Брюле говорил, капитан внимательно его рассматривал. «Странно, – думал он, – у этого человека совсем не злодейская физиономия».

Граф Анри улыбнулся.

– Знаете ли, Брюле, – сказал он, – что ваш сын не одних мыслей с вами насчет чужой собственности. Он уверял сейчас, что на вашем месте он не отдал бы волка.

Брюле пожал плечами.

– Так вы встретили этого разбойника? – спросил он печально.

– Полчаса назад; он указал нам дорогу на ферму, а на рубеже леса он вдруг оставил нас и имел бесстыдство сказать, что идет ставить капканы.

– Негодяй! Ах, ваше сиятельство, – со вздохом прибавил Брюле, – этот ребенок приводит в отчаяние мать и отца.

– Отчего же? – спросил насмешливый голос с порога кухни.

Все обернулись и увидели Зайца, который вошел с палкой на плече. На конце этой палки висели кролики.

– А! Негодяй! – закричал Брюле. – Ты опять скажешь, что ты не браконьерствуешь?

Он вырвал у него палку, бросил кроликов на землю и раза два ударил его палкой по плечу.

– Вот тебе, злое отродье! – сказал он. – Вот тебе, негодяй!

Мальчишка застонал от боли, однако дерзости у него не поубавилось.

– Какое несчастье, – процедил он сквозь зубы, – иметь таких глупых родителей!

Он выбежал из комнаты, опять напевая свою песенку: «Жандармский капитан…»

– Мои добрые господа, – прошептал Брюле взволнованным голосом, – давно уже я спрашивал себя: нет ли какого средства исправить этого ребенка, который в конце концов плохо кончит. Я и бил его, и уговаривал – ничто не помогает. Он слишком испорчен.

– Отдайте его в исправительный дом, может быть, он там изменится.

Фермерша разостлала белую скатерть на конце стола, поставила фаянсовые тарелки и положила серебряные ложки, которые вынула из шкафа, потом она пошла за уткой в ту самую минуту, как воротились домой работники, пастухи и Заяц. Птичий двор находился на конце огорода, окруженного живою изгородью, имевшей в нескольких местах проломы. Работники фермы, не стесняясь, проходили сквозь изгородь для кратчайшего обхода, и мало-помалу образовались такие проломы, в которые человек мог свободно пройти. Мадам Брюле, взявшая фонарь, прошла через огород в курятник, выбрала самую жирную утку и унесла ее, несмотря на возмущенные вопли птицы.

Вдруг фермерша остановилась с беспокойством – ей послышалось, что кто-то идет позади. Она обернулась, и вдруг фонарь выпал у нее из рук, но она не вскрикнула, не сделала ни малейшего движения. Мадам Брюле стояла, точно окаменевшая, с пересохшим горлом, с неподвижными глазами, как будто какое-нибудь странное видение явилось перед нею.

Фермерша стояла лицом к лицу с нищей. Бедная девушка, худая и бледная, шла босиком и в лохмотьях… Она сделала еще два шага, шатаясь, и, как бы разбитая непреодолимым волнением, потом стала на колени и прошептала одно только слово: