Софи Вёрисгофер - Из Лондона в Австралию

Если б между ним и его немецкой отчизной не лежало непреодолимой преградой море, он на собственных ногах пробежал бы все эти мили, чтоб дома протянуть руки к людям, которые говорят на его родном языке, просить их помощи, рассказать им несчастья, постигшие его и отца; пусть они рассудят их, только рассудят, больше ему не нужно ничего.

Но это было невозможно. Он никогда не попадет в Германию. Никогда. Обширное море преградило ему путь на родину.

Медленно шел он дальше. Может быть, вне Лондона, где-нибудь в деревне, он найдет себе работу, чтоб временно поддержать свое существование до тех пор, пока…

Увы, у него нет ни цели, ни места, куда бы стремиться. В Лондон вернуться невозможно, нельзя даже написать хозяину-немцу, потому что письмо может навести на след сыщиков.

Может ли человек быть более одиноким, более несчастным? Антон не допускал этого.

Вдруг он перенесся мыслью в роскошные комнаты дома Кроуфорда. Владелец дома благоволил к нему, предлагал ему свою помощь, – не принять-ли в этот черный день его протянутую руку?

Он вздохнул и покачал головой. Никогда! Никогда! Да и не поздно-ли? Отец – вор, сын – помощник вора, это так просто, так понятно.

Дальше, дальше, – все равно куда.

Улицы мало-помалу становились тише и пустыннее, прохожие встречались реже, фонарей было меньше, иногда попадались запущенные дома, незастроенные пространства, засыпанные снегом сады и места для склада дров.

А слева все бились неустанно о берег черные, грозные волны, и дорога то приближалась к ним, то отступала, но никак не могла с ними расстаться. Воздух как будто был окутан громадным черным покрывалом, ни один луч света не озарял дорогу.

Антон опять остановился. Хорошо ли он делал, идя так в потьмах, куда глаза глядят? Может быть, в этом бесцельном блуждании он описал уже круг и опять стоит у того места, откуда ушел. Страшная, почти непосильная мысль для одинокого, беззащитного мальчика! Он подозрительно осмотрелся. Если бы можно было на ночь укрыться в каком-нибудь подземелье! Какое бы это было блаженство!

На самом берегу черным пятном в окружающей тьме виднелась опрокинутая лодка. Вблизи не было ни души, и только волны нарушали ночную тишину. Антон подошел к лодке и подполз под нее.

Руками он нащупал сухия стружки и какие-то лохмотья, слышно было, как задвигалось что-то живое.

Антон испугался. «Кто тут?» спросил он нетвердым голосом. Ответа не было. Не кто-то чиркнул спичкой, и, при блеске огня, мальчик увидал укутанного в лохмотья человека, который, прищурившись, осматривал его с головы до ног, а когда спичка погасла, с невнятным бормотанием снова улегся на опилки. – Ничего, – сказал он тихо. – Просто ребенок, который нас трусит.

Антон не понял смысла слов, но сообразил, что в этом тесном пространстве, очевидно, находилось еще третье лицо, и что никто не собирался гнать его из-под опрокинутой лодки. Он медленно опустился на стружки, чувствуя отраду уже от того, что холодный ветер не обдувает его со всех сторон.

Антон поднял воротник своего пальто и сунул пригоршню стружек под шапку, на которую положил голову. Возле он слышал перешептывание двух незнакомцев, откупоривание и закупоривание бутылок, а воздух под лодкой был пропитан винными парами. Антон дрожал от страха. Без сомнения, убогий ночлег с ним делили воры и бродяги. Что, если бы отец увидал его в этом обществе!

На улице выл ветер и скрипели снасти стоявших на реке кораблей, под лодкой взапуски храпели оба незнакомца. Антон без сна лежал на своем жестком ложе и, с бьющимся сердцем, все время прислушивался. Откуда-то издалека послышался бой церковных часов. Три. Как далеко еще до утра!

Антон припомнил все псалмы, все молитвы, которые когда-то учил у себя на родине и теперь повторял их, борясь со страхом перед всеми ужасами этой ночи, первой, которую он проводил чуть не под открытым небом.

Бродячия собаки, такие же бездомные, как он, обнюхивали лодку, крысы, шурша стружками, шмыгали взад и вперед, спасаясь от голодных, исхудалых кошек, глаза которых светились во тьме зеленоватым блеском. Под утро, едва забрезжил дневной свет, на берегу появился человек с мешком за плечами; он ощупывал железным крюком мокрый песок, вылавливая добычу, выкинутую речными волнами, кусок старого паруса, доску, бутылочную пробку, окурок сигары.

Когда этот человек ушел, Антон выполз из-под лодки и отряхнул свое платье. Члены его онемели, голова сильно болела, и голод сурово предъявлял свои права. Все двери были еще заперты, окна занавешены, ему пришлось пройти много улиц, пока, наконец, удалось найти скромную, маленькую гостиницу, где он мог позавтракать.

К кому ни обращался он по-немецки со своим вопросом о ближайшей деревне, ни от кого не мог получить никакого ответа. Но, очевидно, вблизи деревень не было. И впереди и назади тянулись нескончаемые ряды домов, и не было места ни для пашен, ни для пастбищ.

Около полудня начал падать крупными хлопьями снег. Антон отдал последний пфенниг за кусок хлеба и теплый суп, а потом опять пошел вперед наудачу.

Улицы постепенно становились опрятнее и шире, дома красивее, начали встречаться длинные аллеи, дачи, сады, надежды Антона стали опять оживать. То же самое было в Кутине, единственном городе, который он знал, а за красивыми маленькими виллами сразу же начинались дома крестьян.

Но на этот раз он ошибся. Аллеи тянулись бесконечно, не было ни лавки, ни трактира, ни ступеньки, на которой можно было бы на минуту присесть и отдохнуть.

Все гуще и гуще, крутясь, падал снег, все труднее было идти по сугробам. Кое-где, перед дверью господского дома, слуги прочистили дорожку, но кругом везде лежал глубокий снег, который прилипал к сапогам и заставлял на каждом шагу останавливаться, чтоб очистить их.

Безысходное уныние овладело мальчиком. Не раз ему приходило в голову лечь на дороге и умереть, но его останавливала мысль об отце. И опять он шел, дальше, с трудом передвигая ноги, тяжелые, как свинцовые гири, окоченевший от холода, с болью в голове.

Еще раз на землю спустились сумерки, а огромному Лондону все еще не было конца.

Гдаза мальчика остановились на большом, великолепном доме, окна которого были ярко освещены. Не пустят-ли живущие там счастливцы погреться перед огнем своего очага несчастного скитальца, не дадут-ли собраться с силами для новой борьбы с холодной снежной пылью? Но здесь, конечно, не дают этого за пфенниги, о подобном позволении нужно просить, не унижая своего достоинства.

Однако, он медлил. Люди его не понимают, может быть, прижимают его за обыкновенного попрошайку, за мальчика, бегающего от работы и предпочитающего лучше протянуть руку за подаянием, чем усердно трудиться и честно есть свой собственный хлеб.