Тобиас Вулф - Жизнь этого парня

– У меня дурные мысли, святой отец.

– Да, хорошо, – проговорил он, – почему бы нам не оставить это на следующий раз? Ты уже достаточно поработал.

Священник принял мое покаяние и отпустил мне все. Когда я покинул исповедальню, то услышал, как открылась и закрылась его дверь. Сестра Джеймс вышла навстречу, и мы снова вместе подождали, пока священник проделает свой путь до того места, где мы стояли. Тяжело и с хрипом дыша, он прислонился к колонне. Затем положил руку мне на плечо.

– Это было хорошо, – сказал он. – Просто прекрасно.

Он легонько сжал мое плечо.

– Какой же он замечательный парень, сестра Джеймс.

Она улыбнулась.

– Абсолютно согласна с вами, святой отец.

Сразу после Пасхи Рой подарил мне винчестер, из которого я учился стрелять. Это была светлая, с распыляющим действием, отлично отбалансированная винтовка с рукояткой из ореха, черной от смазки. Рой носил ее, когда был мальчишкой, и она все еще была в прекрасном состоянии, как новенькая. Лучше, чем новенькая. Механика была шелковой от длительного использования, а дерево – такого качества, которого уже не найти.

Этот подарок не был для меня сюрпризом. Рой был прижимистый и долго не понимал намеков, но я устроил ему осаду. Я прикипел сердцем к этой винтовке. Оружие было первым условием самодостаточности, принадлежности к настоящим жителям Запада, а также неотъемлемым атрибутом тех видов работы, которые я считал достойными для себя – организация ловушек, объезд стада на лошади, военная служба, обеспечение правопорядка и борьба с преступностью. Мне нужна была эта винтовка, сама по себе, но главным образом потому, что она дополняла меня, когда я держал ее в руках.

Мать сказала, что я не могу ее взять. Категорически нет. Рой забрал винтовку назад, но пообещал, что уговорит мать поменять свое мнение. Он не мог представить, что кто-то отказывает ему в чем бы то ни было, и относился к отказам как к чему-то неправильному и неискреннему. Обыкновенно молчаливый, он становился в эти моменты занудным нытиком. Следовал за матерью по пятам из комнаты в комнату, испуская беспрестанный жалобный вой, который прекрасно превращал ее нервы в желе и доводил до состояния, в котором она могла согласиться с чем угодно, только бы это прекратилось.

Спустя несколько дней мать сдалась. Она сказала, что у меня может быть винтовка, но только если я пообещаю никогда не брать ее на улицу. И вообще трогать ее только в тех случаях, когда она или Рой будут рядом со мной. О’кей, согласился я. Конечно. Разумеется. Но даже тогда она не успокоилась. Она попросту не могла принять тот факт, что у меня есть оружие. Рой сказал, что у него было несколько винтовок в моем возрасте, но это не убедило мать. Она не считала, что мне можно доверять подобные вещи. Рой сказал, что сейчас самое время, чтобы это выяснить.

Мне нужна была эта винтовка, сама по себе, но главным образом потому, что она дополняла меня, когда я держал ее в руках.

В течение недели или около того я держал обещание. Но теперь, когда на улице потеплело, Рой постоянно где-то мотался. И однажды, скучая после школы один в квартире, я решил, что не будет никакого вреда, если просто вытащить и почистить ее. Только почищу, больше ничего. Я был уверен, что будет достаточно разобрать, смазать, втереть льняное масло в ложе ружья, отполировать восьмиугольное дуло. Затем я поднес его к свету, чтобы убедиться в совершенной форме ствола. Но этого оказалось недостаточно. От чистки ружья я перешел к маршированию с ним по квартире, а затем стал принимать смелые позы перед зеркалом. У Роя сохранилась военная форма, и я иногда примерял ее вместе с воинственно выглядящими атрибутами охотника: меховой солдатской шляпой, камуфляжным пальто, ботинками, которые доходили мне почти до колена.

Камуфляжное пальто давало мне ощущение, что я снайпер, и вскоре я начинал действовать как он. Устроил гнездо на диванчике у переднего окна. Задергивал шторы, чтобы затемнить квартиру и занимал позицию. Отталкивая штору в сторону стволом ружья, брал на мушку людей, которые ходили или ездили по улице. Сначала я издавал звуки, имитирующие выстрелы. Потом начинал дразнить курок, позволяя ему щелкнуть.

Рой хранил боеприпасы в металлической коробке, которую прятал в чулане. Я точно знал, где что найти – это касалось всего скрытого в квартире. На дне коробки был слой незапакованных патронов 22-го калибра под гильзами большего калибра, брошенных там пригоршней, словно мелкие монеты на ночном столике. Я взял несколько и положил их в свое потайное местечко. Этими патронами я начал заряжать винтовку. Курок щелкал, патрон лежал в патроннике, палец отдыхал спокойно на спусковом крючке. Я целился в любого, кто бы ни проходил – в женщин с колясками, детей, уборщиков мусора, смеющихся и зовущих друг друга, в кого угодно. И когда они проходили мимо моего окна, я иногда должен был кусать губу, чтобы удержаться от смеха в экстазе от своего могущества над ними и от их абсурдной и невинной веры, что они в безопасности.

Но со временем наивность, над которой я смеялся, начала мне сильно досаждать. Это чувство досады отличалось от обычного. Такое же через несколько лет я наблюдал у своих сослуживцев, да и у себя, когда невооруженные вьетнамцы, загнанные нами в угол, имели смелость огрызаться. Властью можно наслаждаться лишь там, где она признается и внушает страх. Отсутствие страха в тех, кто не имеет власти, бесит тех, у кого она есть.

В один прекрасный день я дернул курок. Я целился в двух пожилых людей, мужчину и женщину, которые прогуливались так неспешно, что к тому времени, как они повернули за угол у подножия холма, мой небольшой запас самоконтроля был исчерпан. Я должен был пальнуть. Я посмотрел вверх и вниз по улице. Она была пуста. Ничего не шевелилось, но пара белок гонялась друг за другом туда-обратно по телефонным проводам. Я поймал на мушку одну, поближе ко мне. Наконец, она остановилась на мгновение, и я выстрелил. Белка упала прямо на дорогу. Я отпрянул назад от штор и ждал, что будет дальше, уверенный, что кто-то наверняка услышал выстрел или увидел, как белка падала. Но звук, который был таким громким для меня, вероятно, казался другим соседям не более чем стуком закрывающейся дверцы шкафа. Некоторое время спустя я украдкой выглянул на улицу. Белка не шевелилась. Она походила на шарф, который кто-то обронил.

Властью можно наслаждаться лишь там, где она признается и внушает страх. Отсутствие страха в тех, кто не имеет власти, бесит тех, у кого она есть.

Когда моя мать пришла домой с работы, я сказал ей, что на улице мертвая белка. Как и я, она очень любила животных. Она взяла целлофановый пакет из-под хлеба, вышла на улицу и посмотрела на белку. «Бедный малыш», – сказала она. Обернула руку в пакет и подобрала белку, затем вывернула пакет наизнанку в направлении от своей руки так, что белка оказалась внутри. Мы похоронили ее за нашим домом под крестом, сделанным из палочек от мороженого, и все это время я громко рыдал.