Лора Томпсон - Представьте 6 девочек

Почти агрессивное желание что-то делать можно увязать с особенностями воспитания Тапа (хотя он рос в отцовском доме, но образование получал во Франции). В итоге он фантастически многого достиг, основал не только “Леди”, но и “Ярмарку тщеславия” и весьма преуспевал. То же самое можно сказать о Берти, который кроме Бэтсфорда с дендрарием и оленьим парком обладал великолепным домом на Кенсинггон-Хай-стрит. Нэнси вспоминает, как в пору Первой мировой войны сидела на террасе у “дедушки Ридсдейла” и вносила свой патриотический вклад, “как tricoteuse” [2] Она использовала французское слово, обозначавшее приверженок Робеспьера, которые устраивались со своим рукоделием поблизости от гильотины. . Особняк ненадолго пережил своего владельца. В поздних романах Нэнси возникнет сюжет гибели лондонских семейных резиденций, она опишет, как на месте некоего особняка на Парк-лейн вырастает гостиница “цвета старческих зубов” 8. И в самом деле, дом Берти был встроен в отель “Майлстоун”, который в 1926 году начал свою рекламную кампанию с почтительного уведомления: гости пройдутся по паркету, помнящему Эдуарда VII. Конюшню и задний двор превратили в “восхитительный ресторан”, но отделанный дубовыми панелями бальный зал остался нетронутым, а также, как ни странно, и домашняя часовня. Словом, замечательное место; Берти и его супруга, вероятно, вкладывали в него огромные средства – правда, на рубеже веков Митфорды отнюдь не бедствовали.

Особняк Тапа Боулза на Лоундс-сквер был еще роскошнее, а распоряжалась в нем Сидни: лишившись в семь лет матери, она так вросла в жизнь своего отца, что порой, несмотря даже на присутствие Телло, брала на себя роль хозяйки. Вместе с младшей сестрой Дороти (она же Малютка) Сидни помогала отцу устраивать пикники на яхте и сидела за парадным обедом. С четырнадцати лет она управляла огромным домом в Найтсбридже. Убедительное свидетельство ее распорядительности, вот только детство было обкрадено. Матери она толком не знала, а отец обращался с ней словно со взрослой. Этим отчасти объясняется ее загадочный, замкнутый характер, так или иначе повлиявший на всех дочерей Сидни.

Она использовала французское слово, обозначавшее приверженок Робеспьера, которые устраивались со своим рукоделием поблизости от гильотины.

А сама Сидни находилась под сильным влиянием отца, перенимала его весьма своеобразные ухватки. Сделалась таким же педантом по части еды, как он, частенько писала в газеты о необходимости каждой семье выпекать домашний хлеб (одно из таких писем было опубликовано в ноябре 1939-го, вскоре после того как Юнити покушалась на самоубийство) и о преимуществах непастеризованного молока. (Дебора впоследствии бестрепетно сообщала, что опухоль на шее, которая осталась у нее на всю жизнь, появилась благодаря молоку от принадлежащих матери коров: в стаде гернсиек случилась эпидемия туберкулеза.) “Женщины должны приложить все силы к изучению здоровой пищи и соответствующих предписаний, начиная с Законов Моисеевых”, – писала в “Таймс” Сидни. А Тап и вовсе считал, будто евреи не болеют раком. Он не доверял врачам, и Сидни вслед за ним утверждала, что “правильное тело” самостоятельно исцелится от любой болезни. Джессике в двенадцать лет пришлось самой звонить врачу, когда у нее случился приступ аппендицита. Во всяком случае, так она пишет в “Достопочтенных и мятежниках” – мемуарах, которые Диана, Дебора и Нэнси относили скорее к вымыслу, чем к фактографии. Например, Джессика утверждала, что вырезанный у нее аппендикс она за один фунт продала Деборе. Дебора возражала: это невозможно хотя бы потому, что в ту пору она не располагала такими деньгами. Это лишь один из примеров бесконечно повторяющихся правды и лжи, многократно умножаемых в зачарованном кругу сестер Митфорд.

При всей странности такого устройства жизни вполне вероятно, что быть хозяйкой в доме требовательного, непростого в обращении, но чрезвычайно бодрого духом Томаса Гибсона Боулза вполне подходило Сидни. Она была любознательна (“хоть в Гиртон” [3] Т.е. могла бы учиться в женском колледже Кембриджа, если бы это не считалось совершенно неуместным для девушки из хорошей семьи. ), а Тап окружал себя умными людьми. Она любила его усадьбу в Уилтшире, архитектура XVIII века восхищала ее; никогда больше ей не доведется жить в такой обстановке. Сидни, как и отец, ходила под парусами, а он порой проводил несколько месяцев подряд, целое идиллическое лето, на маленькой яхте в таких парадизах художников, как Трувиль и Довиль. “Моя мать обожала море и смотрела на него глазами Тиссо, а не Конрада”, – писала Нэнси 9. В 1963 году в некрологе друг семьи Джеймс Лиз-Милн утверждал, что она “воспринимала жизнь с философской отрешенностью морехода” – интересная мысль. Он также назвал ее необыкновенной женщиной, добавив, что было бы странно, если бы дочь Томаса Гибсона Боулза вышла иной.

Ее будущий муж Дэвид Митфорд (он был на пару лет старше и родился в 1878 году) тоже мог похвастаться незаурядным отцом. Правда, все качества отца явственнее проступали в первенце и наследнике, Клименте. Он был образцовый юноша – добрый, умный, всеми любимый. С Дэвидом случались проблемы. Климент учился в Итоне, Дэвид в Рэдли. Климент служил младшим лейтенантом в славном Десятом гусарском полку, а Дэвид, проваливший письменный экзамен в Сэндхерст, отправился разводить чай на плантациях Цейлона.

Но война – великий уравнитель. Оба брата сражались с бурами, Дэвид оказался в рядах Нортумберлендских стрелков и, как и списанный с него дядя Мэтью, был храбрым бойцом. Его назначили адъютантом, он получил (наконец-то догнав брата) чин лейтенанта и поверил, что перед ним открывается желанная военная карьера. В 1901 году он просил отца купить ему офицерский патент, но в марте 1902 года пришло сообщение, что он “опасно ранен”. Далее краткие сводки, публиковавшиеся в “Таймс”, то обнадеживали “благоприятным прогнозом”, то пугали: “пулевое ранение чрезвычайно тяжелое”. Он пролежал четыре дня в бычьем фургоне, рана в груди кишела червями, одно легкое схлопнулось – что не мешало пациенту курить сигарету за сигаретой. В итоге его комиссовали и отправили домой. Так в 24 года он лишился всякой надежды на военную службу.

Армейская жизнь ему бы подошла, при его небрежной галантности и неиссякаемой энергии. Он унаследовал напор Берти Митфорда, но без возможности дать выход своим силам. (“Беда с моим папой была попросту в том, – скажет впоследствии Нэнси, – что ему нечем было заняться” 10.) Дэвид был не так образован, но во многих отношениях более чувствителен, чем Берти. Шумный, бравурный, неуверенный в себе. Срисованный с него дядя Мэтью передает этот парадокс, и ради комического эффекта бравурность усилена: дядюшка щелкает кнутом под окнами и охотится с гончими на детей. Нэнси рассказала о Дэвиде Митфорде правду, однако – и это было неизбежно – не всю правду. Опять-таки дядя Мэтью – образец супружеской верности, более того, он обожает витающую порой в облаках, но вполне проницательную тетю Сэди, их брак изображен как тихое и устойчивое счастье. Реальная жизнь несколько сложнее.