Елена Блаватская - Голос Безмолвия. Избранные статьи

Подобно этому, человек может испытать деваханический опыт при жизни и называть его, если ему так нравится, иллюзией, возвратившись в обычное состояние объективного сознания и сравнивая его с этим опытом. Тем не менее, увидев сновидение вновь или попав в Девахан после смерти, он не будет считать это сновидением.

Сказанного выше вполне достаточно, чтобы закрыть тему, даже если обсуждаемое состояние действительно есть «сновидение» в том смысле, который предпочитают наши оппоненты. Но это не «сновидение» и ни в коей мере не «обман». Так может быть с точки зрения словаря Джонсона. С точки зрения же факта, независимого от всех человеческих определений, с точки зрения человека, знающего нечто о законах, управляющих невидимыми мирами, связь между монадами реальна, взаимна и столь же действительна в мире субъективности, сколь и в нашем мире обманчивой реальности. Эта все та же старая история о человеке из двухмерного пространства, который сомневался в реальности трехмерного мира.

Когда азиатский оккультист видит многочисленные трудности в отношении понятия Девахана у изучающих эзотеризм европейцев, он прежде всего задается вопросом: чем объяснить их странные, фантастические представления о состояниях после смерти? Для человека естественно судить об интеллектуальных способностях другого, сравнивая их со своим уровнем; требуются некоторые усилия, чтобы встать на место соседа и посмотреть на вещи с его точки зрения. Что касается, например, Девахана, уж, казалось бы, нет ничего яснее эзотерической доктрины, как бы неполно она ни была изложена «светским чела»; однако ее, очевидно, не понимают, и, я думаю, это объясняется, скорее, тем, что мы по-разному смотрим на вещи, а не недостатком средств выражения. Для азиатского оккультиста немыслимо даже представить себе причудливый образ в духе Сведенборга, представляющего ангелов нашими посмертными «инквизиторами», которые должны оценить накопленные душой достоинства и недостатки путем физического обследования тела, начиная с кончиков пальцев рук и ног и доходя до центров! Столь же тщетной была бы попытка представить путь обитателя американской «Страны вечного блаженства духов» через начальные школы, дискуссионные клубы и законодательные собрания этого оптимистического Аркадского Эдема. Антропоморфизм, как ткацкая основа, пронизывает всю «ткань» европейской метафизики. Тяжелая рука божественной личности и его священников, также личностей, довлеет, кажется, над сознанием каждого европейского мыслителя. Это влияние является если не в одном виде, то в другом. Вопрос о Боге? Вставляют метафизический слайд, и диапроектор высвечивает изображение позолоченного Нового Иерусалима с перламутровыми дверями, с залом для торжественных приемов, пышным троном, Махараджей, Диваном, придворными, трубачами, писцами и свитой. Обсуждается взаимосвязь освобожденных от телесной оболочки духов? Характерное для западного мышления предубеждение не может представить такую связь без некоторой степени взаимного сознания объективного присутствия чего-то телесного: что-то вроде психической болтовни. Надеюсь, я не обижаю наших западных корреспондентов, но совершенно невозможно, по крайней мере для меня, вывести какое-то заключение из общего смысла меморандума «Британского теософа». Какой бы туманной и эфирной ни была его концепция, по сути своей она все-таки материалистична. Как мы бы сказали, зародыш метафизической эволюции библейского происхождения; и сквозь этот переливчатый туман сверкают башни «Нового Иерусалима».

В восточных системах много причудливого экзотеризма. Его не меньше, а может быть, и больше, чем в западных; и многие из наших философий носят одежду арлекина. Но сейчас нас не интересует внешняя сторона: наш критик стоит на метафизической почве и имеет дело с эзотеризмом. Его проблема в том, чтобы примирить «изоляцию», как он ее понимает, со «связью», как ее понимаем мы. Хотя монада не похожа на семечко, упавшее с дерева, она по Природе своей повсеместна, всепроникающа, вездесуща; хотя в субъективном состоянии время, пространство и место не существуют для нее; хотя все земные условия обратимы, и мыслимое сейчас станет немыслимым потом, и наоборот, – однако, продолжает размышлять наш лондонский друг, как будто все это не совсем так…

В Девахане существует безграничное количество различных состояний и различных степеней этих состояний, и в каждом из них, несмотря на объективную (для нас) изоляцию главного героя, он окружен множеством актеров, вместе с которыми он во время последней земной жизни создал причины тех последствий, которые сначала проявляются в деваханической либо авичианской субъективности, а затем усиливают Карму, чтобы перейти на объективный (?) уровень последующего рождения. Земная жизнь является, так сказать, прологом драмы (может быть, ее следует назвать мистерией ), разыгрывающейся в рупа– и арупалоках. Если бы мы могли сказать, что Природа с должным учетом индивидуальности и законов объективности, как их понимают в экзотеризме, «составляет истинную связь» между героями и актерами Девахана и вместо разъединения монад не только по «личностному или телесному признаку», но и с учетом астральных «ассоциаций» устанавливает их «действительное содружество», как и на земном плане, – мы, быть может, могли бы избежать странных обвинений в «обмане Природы» в Девахане. С другой стороны, после такого потворствования эмоциональным возражениям мы бы наверняка поставили наших европейских учеников перед гораздо более сложной дилеммой. Они бы столкнулись с проблемой посмертной вездесущности личности, которая оставляет вездесущность западного божества далеко позади, на задних планах нелогичной абсурдности. Представим на мгновение в Девахане отца, женатого дважды и любящего обеих жен и всех своих детей, причем мачеха не любит ни его детей, ни их мать, и жены испытывают друг к другу самое холодное безразличие, если не настоящее отвращение. «Действительное содружество» и «подлинная личностная связь» (последнее применимо даже к их астральным телам) подразумевает здесь блаженство для отца и раздражение для обеих жен и детей, причем все они одинаково достойны деваханического блаженства. Представим теперь настоящую мать, притягивающую своей сильной любовью детей в свое деваханическое состояние и тем самым лишающую отца его законной доли блаженства. Уже было сказано, что деваханическое сознание способно только на высшую духовную идеацию; что ни объекты более грубых чувств, ни что-то, вызывающее неудовольствие, не могут быть даже восприняты им – иначе Девахан слился бы с авичи, и чувство неомраченного блаженства исчезло бы навсегда. Как может Природа в приведенном выше примере решить проблему, не жертвуя своим долгом ради нашего земного чувства объективности и реальности или не компрометируя свой статус перед нашим критерием правды и честного поведения? С другой стороны, дети должны были бы раздваиваться и растраиваться до бесконечности, так как они тоже могут иметь лишенные телесной оболочки деваханические объекты духовной привязанности, претендующие на их присутствие где-то еще, – и это явление вездесущности едва ли согласуется с нашими понятиями личного, действительного присутствия в одно и то же время в нескольких разных местах, иначе всегда где-нибудь будет кто-то, «обманутый Природой». Беспорядочно поместить монады вместе, как одну счастливую семью, было бы пагубно для правды и факта: у каждого человека, каким бы незначительным он ни был на земле, все же есть, ментально и морально, « sui generis » [24] Своеобразный, оригинальный ( лат. ). – Прим. ред. в его собственных вполне определенных понятиях блаженства и желаний и, следовательно, право и абсолютная необходимость в особом, индивидуальном, «изолированном» Девахане.