Юрий Винничук - Кнайпы Львова

Действительно, сложно понять его вне невинной маски кофейных сеансов. Ведь на глаз современная кофейня является таким же невинным созданием, как ее естественная сестра, бедная золушка, молочарня. Точка доступа была той же. Вначале был голод. Не было показушного сплендора, не было радужного мрамора, газеты не представляли всех четырех сторон света, нагрудники официантов не украшали бриллианты Таита, и публика не одевалась в кофейню, как на выступление пана Карузо или на лекцию Анатоля Франко. Был один или несколько скромных покоев, один или два добродушных прислужника, одна газета и несколько постоянных гостей, которых хозяин знал, как свою кассу, и относился к ним с непринужденностью знакомого или соседа. Закон жизненной законченности приводил беспретензийного гостя к этой древней, непритязательной кофейне. И как каждая жизненная законченность, так и та древняя кофейня удовлетворялась примитивными условиями существования. Потому что законченность не имеет времени. Должен готовить неприхотливые блюда крестьян. Должен спешно ставить бедные палатки кочевников. Должен ветошью прикрывать тело. Законченность санкционирует и уравновешивает всё, поднимает глупость до достоинства традиции, а примитивность — до комфорта. В этой жизненной конечности сидит что-то из психологии толпы: требования единицы должны применяться к требованиям массы. Утонченный вкус субтильной организации подлежит общей тирании потребности.

Как современное кино можно вполне справедливо назвать демократизацией аристократического театра, так современная кофейня — это демократизация аристократического салона. Если бы убрать из той или другой кофейни мраморные столики и бильярды, то ее золоченые стены несомненно произвели бы на нас впечатление интерьера господской внутренности дворца. Потому что не в кофе упирается завсегдатай, а именно в этот дворцовый интерьер. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? Наш век не любит традиций и не любит границ, которых не преступает. Он является врагом всяких невозможностей. Поэтому он устраняет эту типичную невозможность, которую встречает толпа в стремлении красоты жизни: невозможность превышения тех границ, которые были растянуты когда-то между привилегированными и ею. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? В конце концов, толпа — это только сумма единиц, сознание которых вырастает по мере бахусматичного похода культуры наслаждений. И она в совершенстве чувствует убогую примитивность успокоения жизненных потребностей в противопоставлении к изысканности жизни тех, которым можно использовать всю красоту существования. Итак, создадим ему иллюзию той барской жизни, протекающей между золоченых стен, плюшевой мебели, резных столиков, хрустальных зеркал, укажем обслуживать его послушными на каждый кивок официантами, дадим ему возможность быть в сопровождении красоты, даже изысканно одетых людей и развлечем его безвозвратно сладким звуком музыки. Вот одно из чудес современной культуры.

Не припоминается ли нам та восточная сказка, в которой бедняк на взмах волшебной палочки видит себя тотчас в прекрасном дворце среди молчаливой, но внимательной обслуги? Потому что наш век не любит границ, которых не преступает, и охотно реализует мечты человека. Использует каждую жизненную законченность в целях улучшения жизни. Кратковременную потребность жизнь преподносит до кратковременного наслаждения. А та кофейня, которая раньше успокаивала только кратковременный, физический голод, успокаивает теперь тот глубокий голод души, который всегда отзывается в ненасыщенном человеке: голод жизни и роскоши. И в современной кофейне есть что-то от лозунга: panem et circenses. Единственно, не стремимся к крови, только к красоте.

Жаждем вида золоченых стен, плюшевой мебели и одетых женщин, целая галерея которых передвигается перед нашими глазами. А мы на нейтральной почве, которая устраняет те соображения, которые повинны в хозяйствовании в частном доме. Мы полностью свободны, ничто нас не связывает, разве что эта упомянутая космополитическая учтивость. Зачем же, следовательно, теперь эти традиционные визиты?

В кофейне гораздо удобнее, намного свободнее. Здесь каждый является гостем и каждый — хозяином. Просмотр газет довольно счастливо заменяет тягостную иногда беседу. Нет смешных историй с ожиданием, сервировкой стола и споров со служанкой. Всё сейчас же, и всё подано изысканным способом, ведь современная кофейня любит серебряные сервировки, что подходит к золоченым стенам, плюшевой мебели и хрустальным зеркалам.

Не утомляет вид одних и тех же лиц. Каждый раз другие лица, другие глаза, голоса, костюмы. Можно так сесть на целое пополудни при мраморном столике и всегда иметь что-то новое в поле зрения. А вечером, когда мягкий блеск электрических ламп озарит золотистые арабески и хрустальное зеркало, — когда приходит людей все больше, прекрасные женщины источают роскошь своих убранств, и музыка начнет свою нежную игру, тогда это ощущение красоты жизни доходит в не одной тоскливой, или одинокой, или отчаявшейся душе до экстаза, и возвращение домой становится страшным, словно из объятий минутного счастья должно возвращать в болезненные объятия страдания.

Какими же убедительными и красноречивыми становимся мы в кофейне! Как много тем для обсуждения, с каким легким сердцем забываются часы, как дорога иногда каждая минута! Сколько же здесь бережно замаскированных жизненных тайн! Может, этот и тот — это бездомный несчастный, который спрятался здесь перед ужасной пустотой собственного существования, может, этот юноша, который с такой жаждой опрокидывает бокалы шампанского, завтра попадет в руки полиции, которая ищет преступника, может, эту молодую пару, которая с такой тоской всматривается друг в друга, завтра найдут с простреленным сердцем где-то в одиночестве, может… но зачем же тревожить голубые отблески зеркал и ламп черными догадками? В этой волне есть кипучая забава, есть мгновенное успокоение иллюзии, так не хватит ли? Тайны душ, кто бы их здесь исследовал?

Уже почти каждая общественная сфера имеет свою кофейню. Кофейня произвела на современную литературу решающее влияние, творя искусство настроений, которому на мгновение поддалось всемогущее искусство классицизма. В конце концов кто знает, как это последнее будет обязано воевать с уставом, который противоречит всем правилам благородного Аристотеля. Кофейня стала на переломе нашей эпохи, как общественный узурпатор sui generis. Воспитывает себя и своих людей, свои творческие личности и свою — любовь. Ту страстную, болезненную любовь, которая кормится настроениями и нездоровым сентиментализмом слащавых Легаров и будапештских псевдоцыган. Половина самоубийств и убийств на эротическом фоне — это плод той романтики кофейни, возбуждаемой шампанским и ноктюрнами цыганского оркестра. Возможно, никогда еще самоубийство не распространялось с такой преобладающей силой как теперь, в эпосе этой культуры наслаждения, которая везде строит дешевые дворцы мечты.