Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

И если в силу многих причин церковь «задержалась» на пороге опространствления русского сознания или, по крайней мере, отнеслась к нововведениям осторожно, то писательство, светское письмо, обретшее легитимность, напротив, сразу освоило «пространство страницы», в нем развилось скоро и успешно. Именно в этот момент светское письмо перехватило эстафету духовного поиска, толкования бытия в контексте духовном и сокровенном.

Главным персонажем в исследовании Москвы как поля смыслов, духовного ристалища, города, где совершается христианская история, стал писатель; первым был Пушкин.

Удивительно, насколько ясно он сам это сознавал. Или так: насколько ясно он это осознал в момент своего возвращения к вере, в тот поворотный 1825-й год, который мы рассматриваем поэтапно, от праздника к празднику.

Наступает ключевой момент в его эволюции — пушкинский сезон , где, как и должно быть в отношении фигуры подобного масштаба, человека-фокуса, сходится все, случайное и неслучайное. В эти дни календаря, на рубеже весны и лета 1825-го года Пушкин сам себе устраивает праздник — знаменитую прогулку в красной рубахе из Михайловского до Святых Гор. Он не просто идет на праздник — нет, он шагает прямо в пространство (прозы, и с нею русской истории, — разворачивая своего «Годунова»), понимает это и празднует показательным, ярким образом.

Обыкновенно свой день рождения Пушкин отмечал на Вознесение. Начались отмечания в те времена, когда он о пространстве не задумывался. Так говорили метрики; в них было записано, что он родился на Вознесение. Пушкину нравилось само слово, равно и то, что день рождения путешествовал по календарю, — его день был путник, он был подвижен, как был подвижен сам Пушкин.

Вознесение всегда электризовало его. Этот пункт в календаре Пушкин считал для себя счастливым. Его первая публикация пришлась на Вознесение, он женился на Вознесение, в церкви одноименной, огромной, округлой, в месте встречи бульваров у Никитских Ворот.

Начиная с 1825-го года в этом предпочтении появился новый смысл: Пушкин пережил в том году нечто схожее с сюжетом Вознесения, испытал (авторский) полет, ни с чем не сравнимый.

Вознесение, согласно нашему календарю, шагает прямо под облаками: пасхальная плоскость, «скатерть солнца», всходит к этому дню до небес. И еще предстоят по «бумажной» лестнице последние шаги — десять дней до края, до трамплина Троицы.

Вознесение 25-го года Пушкин отметил, ничего не сказав соседям; день рождения остался потаен, зато родился замысел другого праздника, для которого теперь нужно было только найти повод.

В десять дней он «добежал» до Троицы и со всеми домашними таскал по дому бледные березовые ветки. Девки, шаркая ногами, возили по полу траву. Миновала Троица, навалилось лето, но Александр все не успокаивался. Его первопроходческие подвиги, странствия и открытия на бумаге и в истории Москвы требовали церемонии совершенно особенной.

Через несколько дней происходит его знаменитое хождение в народ.

В 9-ю пятницу по Пасхе, в Девятник, Пушкин переоделся в красную рубаху и пошел пешком в Святогорский монастырь. Здесь пел с нищими Лазаря, мешался с народом.

Ел апельсины, по шести штук кряду.

Все бы сошло за обыкновенное представление, коим он привык пугать здешнюю постную публику, если бы не Девятник, переходящий праздник преподобного Варлаама Хутынского.

Этот необычный праздник являл собою своего рода ключ, окрестные пространства открывающий.

О Девятнике и Варлааме Хутынском ему рассказывали святогорские монахи.

Память преподобного Варлаама отмечают несколько раз в году. В ноябре, в «яме» года, где нет ни просвета, ни даже малой надежды на просвет во времени, и только внутреннее сосредоточение помогает двигаться по дну календаря, — и теперь, в июне, после Троицы, в круге праздников переходящих.

Помещение святого в круг переходящих праздников означало его особые заслуги — образно говоря, во времяустроении , достижения в области совершенного расписания жизни.

Варлаам — один из самых почитаемых в Новгороде святых. Сын богатых родителей, он раздал имущество бедным, уединился в урочище Хутынь, в десяти верстах от Новгорода, где основал монастырь. На острове он проводил время в постах и молитве, чем снискал дар прозрения. Скончался в 1192 году, был похоронен в монастыре, им основанном.

Есть легенда, что спустя много лет после смерти святого пономарь того монастыря Тарасий, пришед однажды ночью в церковь Спаса Хутынского, имел видение. Гробница преподобного Варлаама открылась, святой вышел из нее и послал Тарасия на кровлю церкви.

Взобравшись на кровлю, Тарасий увидел, что озеро Ильмень встало дыбом, поднялось вертикально и готово затопить Новгород.

Есть икона середины XVI века, изображающая этот сюжет.

Дмитрий Лихачев в молодые годы, еще до войны, поднимался на кровлю храма — и испытал схожие ощущения. Водный горизонт вздулся и навис над ним горой; Ильмень был зол и темен и готов был пролиться на город, но некая невидимая стена удерживала его. Что это была за стена?

В истории этих видений интересен сам «прием» с опрокидыванием плоского озера.

Конечно, на новгородской глади любой подъем, пусть и на кровлю Спасской церкви, может смутить ум и преломить зрение.

Об этом и речь. Буквально: о переломе плоскости в пространство. Так, образно, и вместе с тем конфликтно приходит понятие об объеме, трех измерениях (всего-то).

Варлаам Хутынский учит пономаря Тарасия пространству.

Это сложный урок. Для плоско лежащего Новгорода пространство искусственно, внешне. Ему нужно учить, взламывая исходную ментальную плоскость по принципу ступени или плотины .

В данном контексте праздник Троицы выглядит как торжество плотины , инструмента большего по числу измерений по отношению к чухонской глади здешнего мира.

Плотина Троицы (в календаре) ставит вертикально пасхальную гладь, побуждая северян к расширению мысли, к росту ее в объем. Так понукал спящего пономаря Тарасия преподобный Варлаам, загоняя его ночью на крышу храма, дабы он узрел вертикальное строение мира.

Для возведения и удержания в своей голове пространства нужно усилие — пространство являет собой продукттворческого усилия. Светлая пасхальная плоскость, столь комфортная для нас, привычных к чтению, как будто не побуждает к такому усилию; но календарь, осознанно сверстанный, диктует свое. Майский (Георгиевский) подъем возводит пасхальную плоскость, точно лестницу духа, к Вознесению и Троице. Здесь, дойдя до высшей точки, у самых облаков, у летнего порога средневековая русская плоскость исчерпывает себя, обрывается, точно трамплин.