Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

В этом пункте открывается новый простор. Время, до Троицы покойно текшее, находит на плотину праздника и возрастает в объем.

Здесь пункт Пушкина. В своем движении по планете года, по кругу праздников — поочередно в каждом открывая следующую грань, следующий звук, — он приблизился к месту, для себя важнейшему, к зениту.

Девятник, день Варлаама Хутынского, новгородского просветителя (пространств) стал для него днем метафизического испытания. В этот день поэту потребовалось поднять над собой купол (христианского) небосвода и одновременно внизу различить пропасть, по дну которой змеятся русалки и ходит языческое чудище Василиск. Между этой землей и этим небом, в полном летнем воздухе открывается русская толща — вся целиком, не различающая племен и наций, сословий и состояний.

В этот больший воздух выставлен русский трамплин, точка обозрения троическая.

Пушкин разбежался по бумажному трамплину и прыгнул в народ.

Вышел в свет.

Впоследствии это чувство полета неизбежно эволюционировало в чувство отрыва, отчленения от привычной — до-михайловской, до-годуновской матрицы, от прежнего помещения стиля , с которым его привычно связывали, но к которому теперь вернуться было уже невозможно. Приехав из ссылки в столицы, Пушкин столкнулся с непониманием его «многовоздушного» достижения, с отторжением открытой им в «Годунове» внутристраничной свободы. С этого момента и далее он ощущал это отторжение постоянно.

Даже мелочи ему напоминали об этом. Есть анекдот о том, как поэт, спустя два года после выхода из Михайловского, шел однажды в Петербурге по Невскому проспекту и вдруг в витрине книжной лавки Смирдина увидел картину Брюллова «Итальянское утро» (так тогда презентовали картины). Все мы помним эту картину: девушка, собирающая виноград. Самое замечательное в ней — воздух, трехмерие, предъявленное так ясно и просто впервые в русской живописи. Как будто в витрине открылась еще одна малая витрина, в которой выставлена была Италия. Пушкин остолбенел. Вот! — закричал он, — вот, смотрите! Я так же пишу стихи. Прохожие обернулись на витрину, но стихов в ней не увидели. А он все продолжал, в большом волнении: — Я так же стал писать стихи, и теперь все так пишут. Этот господин начал так писать картины, теперь все скоро будут так писать, вот увидите. Это же так просто.

Ничего не просто. «Вознесение» в пространство непросто, особенно в России, в которой оное пространство прежде полета должно быть выдумано, возведено в голове заново.

Полет, отрыв, то просто , что совсем не просто: все о Пушкине. Его разбег от Вознесения к Троице и старт с ее площадки вверх и в свет составляют узнаваемый пушкинский жест. Жест отмечен в календаре будто бы сам собой. Конец мая, начало июня — мы вспоминаем Пушкина, не только потому что он об эти дни родился. Это его сезон: насыщения летним пространством. Это просто его дни , нами самими без труда понимаемые как пушкинские. Всё праздники пространства.

Пушкин предстает классическим вознесенским (ренессансным) персонажем, фигура которого во всей полноте смыслов и обстоятельств олицетворяет поворотный пункт в календаре (русской культуры и истории): переход из весны в лето, в пространство и свет, большие по знаку — в пространство времени.

Иначе бы в том году он не уверовал, если бы не различил этой новой просторной сцены. Здесь могут вступить в силу все привычные представления о Пушкине как бунтаре и (большей частью) безбожнике, по крайней мере опасном насмешнике над сокровенными предметами. Но все это поздние перетолкования, новое уплощение Пушкина, а не сам он.

Москва не могла пропустить в своем перманентном оформлении ключевой (между весной и летом, между плоскостью и пространством) пушкинский сюжет .

Свои противоречивые ощущения от этого революционного перехода она связывает прямо с Александром Сергеевичем и соответственно обустраивает в своих пределах характернейшее пушкинское место.

Столь же заметное и ответственное, как заметен и ответственен переход из весны в лето. Столь же яркое и показательное во всякой своей проекции, как сам поэт.

Вот оно: Пушкинская площадь, Пушка , в столице — одно из самых колоритных и одновременно конфликтных мест.

В мае 1875 года (в Георгиевский сезон ) сын крепостного крестьянина Опекушин получает первую премию за проект памятника Пушкину.

В июне 1880 года, в день рождения поэта, памятник был открыт. Это сопровождалось празднествами, было отмечено знаменитой речью Достоевского (ее оценили очень по-разному: в день открытия она произвела фурор, но на следующий день в газетах были отклики довольно колкие, причем восторгались на праздник и смеялись на следующий день одни и те же люди) — так или иначе, открытие памятника имело все признаки исторического события.

В 1950 году, также в день рождения Пушкина памятник был перенесен на другое место, на противоположную сторону улицы (на тот момент улицы Горького). И сразу же это действие было раскритиковано, и критикуется по сей день старожилами и знатоками Москвы.

Прежде памятник стоял в начале Тверского бульвара. Точнее, он поднимался по бульвару, шел вверх, согласно рельефу земли, от Никитских Ворот к Тверской. Бульвар был точно трамплин: Пушкин замирал в верхней его точке, перед самым отрывом от почвы. Прежнее его положение было правильным — «вознесенским».

Теперь он стоит довольно равнодушно, ровно. Трамплин далеко за его спиной образует наклонная крыша кинотеатра «Пушкинский» (бывшая «Россия»).

«Пушка» — место в Москве ощутимо наэлектризованное (пушка заряжена); площади тут нет, хоть оно и называется площадью. Здесь узел, сквозняк, перекресток потоков.

В Москве вообще нет площадей, есть перекрестки или утолщения улиц, широкие разливы потоков. Москва связует время, не пространство.

Я давно заметил: дом, выходящий на Пушкинскую площадь (угол Большой Бронной и Тверской, над выходом из метро), несет на себе очевидные следы наводнения; фасад его расчерчен так, как будто дом время от времени заливала вода — сначала по четвертый, а затем и шестой этаж. Отчетливо видны уровни паводка: один за другим по стене поднимаются горизонтальные слои, береговые наросты, отмеченные колоннами.

На самом верху утеса встает небольшой особняк, собственно Дом — тот, что сохраняет пропорции двухэтажного старомосковского особняка. Он по традиции обращен лицом к бульвару, только перед ним не плоский двор, скамейки и стая лип, но пропасть в восемь этажей глубины.