Маргрит Стин - Отверженный дух

— Ой, Арнольд, не надо! — воскликнула Мэри, но было поздно.

Последовал головокружительный трюк, и я вдруг увидел перед собой первобытный, истинный «джайв», тот джайв, к которому придуманный позже музыкальный термин вряд ли даже имеет какое-то отношение. Оскалившись в усмешке и стиснув пальцы, Арнольд пустился отплясывать самым необъяснимым образом: спотыкаясь о пустоту и чудом не падая, взвиваясь в воздух и мягкой кошачьей дугой опускаясь к самому полу. Что ни поза, то невероятное, противоестественное равновесие; что ни движение, то вызов всем известным законам физики. Я визгливо хохотнул и осекся: смех мой в эту минуту прозвучал как крик.

Чувства мои в тот момент я не смог бы, наверное, выразить словами. Позже я попытался убедить себя в том, что стал случайным свидетелем спонтанного юношеского бунта. Что это был своеобразный выброс застарелого эмоционального шлака, накопившегося в душе у мальчика за долгие годы. Но в ту минуту я был не в силах проанализировать свои ощущения.

Миссис Льюис слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Что такое? — Арнольд замер на месте и оглядел присутствующих так, будто только что проснулся.

Наутро он не вышел к завтраку. «Сегодня мальчик должен отдохнуть», — ласково сообщил папаша, уминая яичницу с беконом.

Трудно мне объяснить, даже сейчас, спустя много лет, почему уже в тот момент, когда нас представили друг другу, я почувствовал к этому человеку резкое, почти физическое отвращение. Кажется, в ту минуту я вообразил, будто не отец Арнольда стоит передо мной, а какой-то мерзкий его двойник. Впечатление это усилилось, когда из-за линз в стальной оправе на меня уставились все те же яркие птичьи глаза, и человек заворковал — размеренно и закругленно. К гостю сына мистер Льюис отнесся с преувеличенной учтивостью. Но почему-то все в нем — и любезные шуточки, и приторная улыбочка, как бы стекающая из-под старомодных усов, — вызывало во мне, отнюдь не впечатлительном шестнадцатилетнем подростке, ощущение безотчетной тревоги.

С первых же минут мне стало ясно, что Арнольд горячо предан отцу и тот пользуется полным его доверием. В свою очередь и мистер Льюис спешил, даже слишком спешил, при каждом удобном случае продемонстрировать свое полное единодушие с сыном во всех вопросах.

Отец моего приятеля, помимо всего прочего, имел одну пренеприятнейшую привычку: он любил прокрадываться этаким мышонком в комнату, усаживаться где-нибудь потихоньку — «Я не помешаю вам, мой мальчик» — и таращиться на нас своими сияющими глазками. Арнольд тут же принимался пересказывать ему содержание нашей беседы, а я умолкал и впадал в оцепенение. Что это было: природная вежливость, искреннее желание поделиться с отцом, узнать его мнение, или же внутренняя потребность доказать ему, что ни у кого здесь нет от него секретов? Признаться, это вот последнее подозрение особенно меня и донимало.

О чем бы мы с Арнольдом ни говорили — а за рамки приличия нас заносило довольно-таки часто, — мистер Льюис на своем наблюдательном пункте хранил полную безмятежность, не пытаясь чему-то противиться или возражать. Нетрудно вообразить себе реакцию этого фанатика методистской догмы, если бы кто-нибудь — в совершенно иной компании — поинтересовался, что он думает о падении фаллического авторитета в христианском мире: не это ли основная причина расцвета гомосексуализма на Западе? С нами же мистер Льюис смиренно склонял головку:

— Тебе лучше знать, мой мальчик. Я в таких вещах ничего не смыслю.

От такой кротости Арнольд распоясывался окончательно, а я уже не мог выговорить ни слова.

Примерно в то же время Арнольд признался мне в литературном пристрастии, о котором прежде я не подозревал. Томас Ловелл Беддоуз, малоизвестный автор из Бристоля, — вот кто, выходит, оказал на моего друга самое сильное — и роковое — влияние. Похоже, Беддоуз был близок ему даже не столько как поэт, сколько как пророк — «жизни истинной, во смерти обретенной», он-то и стал естественным звеном, замкнувшим в цепочку две других его страсти — к оккультизму и местному фольклору.

Безумный жонглер «осколками музыки разума», певец собственной болезненно-неисчерпаемой фантазии, он не-, способен был, казалось, остановиться в своей нескончаемой и тщетной погоне за призрачным совершенством.

Какая-то болезненная незавершенность ощущалась в каждой строке этого загадочного поэта; будто неведомая сила вечно подгоняла его, не давая задержаться на одной мысли. И Арнольд, надо сказать, с кумиром своим имел много общего; лучше всего удавались ему точные, блестящие метафоры, но каждый раз, наткнувшись случайно в своем поиске на какую-нибудь жемчужину, он тут же и бросал ее, будто зная уже заранее, что нет ей в природе достойного обрамления, и отправлялся в погоню за следующей.

Как ни странно, кроме отца, никто больше не поощрял его в этих попытках самовыражения: женщины, при всей своей пресловутой «культурности» более всего были озабочены, казалось, тем, как бы загасить в юноше творческий пыл. Арнольд отбивался от вкрадчивых доброжелательниц с совершенно недопустимым, на мой взгляд, благодушием, а в разговорах со мной то и дело пытался как-то их опасения оправдать.

— Понимаешь, они очень боятся, что я займусь литературой всерьез.

— Но неужели этого нужно бояться?

— Конечно. Литературой на хлеб не заработаешь, если нет связей в издательском мире. Правда, есть тут у меня кое-что стоящее, — с этими словами он выдвинул ящик письменного стола, доверху набитый мелко исписанными листками:

— Сплошные черновики. В серьезном издательстве и смотреть на них не станут, но у нас, на местном уровне, кто-нибудь вполне мог бы этим заинтересоваться.

— И что здесь?

— Обывательская мифология, сборник всех здешних легенд: истории о ведьмах, привидениях, «посещаемых» особняках и фермах — некоторые из них я слышал еще в детстве. Главное — найти документальные свидетельства, которые подтверждали бы даты и имена. Но это как раз труднее всего: местная приходская церковь — основной мой источник, на который постоянно приходится ссылаться, — сгорела лет двадцать назад. Можешь себе представить — погибла вся хроника тех времен…

С этого времени и начались наши совместные ночные экспедиции. Обуреваемый сомнениями и дрожа от страха, я все-таки шел в темноту за своим невозмутимым вождем, а потом стоял, обливаясь холодным потом, под развалившейся стеной какой-нибудь давно заброшенной комнаты, слушал бешеный стук собственного сердца и воображал, будто вижу во мраке чьи-то крадущиеся тени. Мы побывали в пещере, где время от времени появлялся голый младенец, несущий горе каждому, кто его увидит; на могиле крестоносца, чье каменное надгробье в ночь Убиенных Душ восстает из земли и исполняет танец смерти под церковными вязами. Посетили мы тут и луг, на котором вот уже три столетия лежит проклятие и не растет трава, оттого что когда-то два брата в ссоре лишили тут друг друга жизни; побывали у пересечения двух тропинок, под которым зарыта ведьма с осиновым колом в сердце.