Леонид Соловьев - Сахбо

Прежде чем рассказать о втором товарище моих игр, девочке Зухре, я хочу напомнить молодому читателю, что старинный варварский обычай, предписывавший женщинам Востока закрывать лицо, не касался девочек. Девочки узбечки ходили открытыми. Они могли свободно играть с братьями и соседскими мальчиками на женской половине или во дворе. Паранджа, скрывающая фигуру, и чачван — черная волосяная сетка, спускающаяся на лицо, надевались узбеком на дочь только по достижении ею брачного возраста — в четырнадцать — пятнадцать лет. Правда, тогда нередко допускался произвол: отец мог «закрыть» свою дочь и в десять лет, если находился человек, пожелавший взять ее в жены.

Обычно это происходило с девочками из семей бедняков, попавших в кабалу к баю. Именно старики баи и брали себе третьими женами девочек-малолеток. Дочери были товаром, за который можно было получить баранов, верблюдов или деньги.

Сами они не имели права протестовать. Покорность девушек и жен была освящена шариатом. Ветры революции развеяли и этот мрак прошлого. Современной молодежи подобные обычаи кажутся дикой сказкой, легендой.

Теперь браки с малолетними строго запрещены, женщины не прячут своего лица под густой сеткой из конских волос.

Узбеки не любят рассказов о дореволюционных обычаях: старики стыдятся их, молодежь не помнит. Но те и другие с благоговением вспоминают тех, кто ценою своей жизни навеки раскрепостил узбекскую женщину.

Обо всем этом я заговорил неожиданно не только для читателя, но и для самого себя. Так путник, стремящийся к цели, вдруг сворачивает с дороги, прельщенный звуком пастушечьего рожка, напомнившего ему детство. Но теперь я возвращаюсь к своему рассказу.

Итак, нас было трое: я, Сахбо и Зухра. Сахбо ничем не отличался от любого узбекского мальчика. Он был тонок, как дудка, косоглаз и черноволос. Добродетели моего друга были чисто узбекские и мною уже описанные: Сахбо был трудолюбив, степенен и честен.

На разные шалости и проказы наталкивал его я, но в ловкости, храбрости он не уступал мне, Зухра же не уступала нам обоим. Она была лукава, бойка и отчаянно храбра. Может, такой ее сделало сиротство. Сердобольной вдове, приютившей Зухру, было не по средствам одеть и вдосталь накормить это подвижное создание. Сухая лепешка и чашка жидкого чая, да и то не всегда, — вот и все, чем могла поделиться женщина с сиротой. Бегала Зухра круглый год босая, в залатанном халатике, на котором заплат было больше, чем первоначальной материи. Кем-то подаренная тюбетейка потеряла яркость узора, а ичиги так и оставались недосягаемой мечтой.

И все же мы никогда не видели Зухру печальной. В ней все смеялось: белые зубы, круглые черные глаза, персиковые щеки, гибкие пальцы маленьких шершавых рук.

Мы, мальчики, всегда старались принести что-нибудь из дому для Зухры: Сахбо вытаскивал из кармана своего халата кисть винограда, я — еще горячий пирожок, испеченный Марьюшкой.

Накормив девочку, мы трое начинали свое странствие. Уходили из кишлака, шли глухими тропинками, срывающимися в ущелье, ложились на землю, слушая, как где-то, глубоко внизу, ворчливо бурлили седые от пены потоки. Я тут же начинал рассказывать придуманные мною истории о богатыре, сброшенном злым великаном в ущелье и превращенном в поток, и еще бог весть о чем… Зухра и Сахбо слушали меня.

Если бы впоследствии читатели моих очерков и рассказов выражали такой жадный интерес и доверие, какие отражались в ту пору в глазах моих друзей-слушателей, я имел бы право сказать теперь, к своему пятидесятилетию: «Кажется, я был неплохим писателем…»

Натешившись ревом потока и сказками, мы убегали к пастухам, потом…

Теперь мне трудно подробно описать все, что безраздельно занимало тогда наше воображение. Более пестрые впечатления юности и зрелых лет заслонили многое, но в памяти сердца дни детства остались сладостью душистого настоя.

И какие это были дни!

Весна в предгорьях ярко солнечная и прохладная; арыки с каждым днем становятся все полноводнее, все певучее, и весь Кудук в цвету. Как он цвел! Все дороги были розовато-белыми от лепестков, а воздух маслянисто благоухал. Затем пора цветения кончалась, сады затягивались тончайшей зеленоватой дымкой младенческой листвы.

Проходило лето, неописуемые дымно-лунные ночи, а перед новолунием — непроглядно темные, с черно-прозрачным бездонным небом, с огромными, живыми, прозрачными звездами, каких никогда не увидишь в долине, где воздух мутен и пылен.

А осень вспоминается запахом дынь, дозревающих на крышах, далекими ночными кострами и звоном тазов на бахчах. Вокруг селения обитало множество кабанов, и они совершали опустошительные набеги на бахчи — огнем и звоном их отпугивали.

Потом наступала тихая зима. Не было ни ветров, ни морозов. Зимой иногда шел снег. Был он липким и рыхлым. В редкие дни прилетал северный ветер; он набирался холода у синих ледников, у горных снегов, прилипал, зацеловывал побелевшую землю ледяными своими губами и лежал до утра льдистой белой пеленой. Потом таял. В свете дня снег на горах снизу казался белее чалмы ишанов, а вечером — розовым, как цвет миндаля. Зимы были короткими и проходили, как сны. Снова наступали весенние дни.

Так вот и прожил я до двенадцати лет. Где-то шла война, далеко, словно бы на другой планете; к нам в Кудук ее отзвуки не докатывались. Здесь каждый сегодняшний день был похож на вчерашний, люди спокойно ждали завтрашнего дня, зная, что он будет похож на сегодняшний. Тихий, светлый сон!.. И в те мои детские годы я был твердо уверен, что весь мир похож на горное селение Кудук, что он весь живет в светоносной солнечной тишине, в полусонном благоденствии. О великом многообразии мира, о кипучести жизни, всегда насыщенной грозным блеском и гулом, о вечной борьбе — победах и поражениях — я даже и подозревать не мог. Но вскоре в мою жизнь вошли перемены.

Началось все с незначительного события: Махмуд подрос. Ему стал не нужен брат-нянька. Мать оставляла меньшего сына одного. И он превосходно справлялся сам, лепя, как и прежде, лепешки из песка, которыми лакомился вперемежку с той, что заботливые материнские руки засовывали ему в рукав халата. Сначала я обрадовался: Махмуд обходится без помощи Сахбо, но вскоре загрустил: моего друга отправили в горы пасти баранов его дяди Ибрагима — и я потерял своего товарища игр. Но это не все.

Однажды на постоянном месте наших встреч я не нашел и Зухры. Видя, что я ее ищу, хромой Сапар-бек, сосед вдовы, воспитывавшей Зухру, сказал мне, чтобы я не бегал по селению и не кричал как безумный: «Зухра! Зухра!»