Борис Фаин - Вахтовый поселок

Она стояла в дверях, обессиленно опустив руки, и говорила: «Эх ты… А я-то думала! Я-то себе рисовала — Родион да Родион!»

Он, конечно, увлекся девчонкой, чего уж тут! И все не мог забыть, как они р Ниной первым уже теплым днем мчались по тихой, незамутненной, вольной курье… Мощно гудел «Вихрь», чередовались перелески и поляны на берегах, над зеркальной водой держалась прозрачная дымка, и она восторгалась, окуная руку в льдистую чистоту воды: «Господи, как хорошо! Век бы так мчаться…»

Он любовался ею и подсчитывал, сколько еще до деревеньки, где накануне был завоз в магазин, — спиртное перед навигацией ценилось на вес золота.

«Эх ты, бедная твоя душа, — укоряла его шутливо, — такая прелесть вокруг, а он о каких-то градусах хлопочет. Неужели в самом деле у тебя свербит?»

Зато потом, на глухой береговой пустоши, сказала, отпивая из стаканчика красное вино и закусывая консервированным импортным компотом: «Ого! Чувствуется!»

Сперва они потанцевали под транзистор, потом сидели обнявшись и глядели долго в небо, и она тихо говорила:

«Еще когда летела, понимаешь, гадала: что значит необжитые места? И думала: значит, важно, кто с чем сюда едет, что везет… В душе! В мыслях! Если везешь доброе, значит, доброе здесь завяжется, а если какой-нибудь злыдень, скареда какая-нибудь, то места здесь ранимые, беззащитные для зла… Не думал об этом, Родя?»

Уже тогда, тогда этот ее ядовитый дурман просачивался в него, а он-то все еще шутки с ней шутил, самоуверенно любуясь ее послушностью, ее покладистостью — она тратила себя на него неоглядно, горячо, искренне…

Они не заметили, как от его окурка загорелась сохлая трава. Огонь побежал по ней, пятном оставляя растекавшуюся черноту. Горело там и сям, она бросилась к лодке и притащила жалкую черпалку с водой, стала брызгать, и оттого, что чуть- чуть затухало, вновь бежала к реке и назад, и он тоже старался — топтал и топтал, но уже видел: все это крик младенца, капля в море, огонь шел вширь. И тогда он направился к лодке, отыскал ветошь, выбрал тряпицу побольше, макнул — подождал, чтобы ветошь огрузла, отяжелела, и бережно, сторожась не потерять ни капли, пошел к огню и стал его мерно душить. И она уже поняла его — из черпалки молча поливала на тряпку, добавляя ей влажности, — и они вместе затушили беду.

А потом он под восхищенным ее взглядом, тайно рисуясь, говорил:

«…Перевелся на заочное — и сюда! Всего один балок на берегу стоял, жизнь только закручивалась, сами бельишко стирали, сами кашку варили. Поленница всегда большая была — не переводилась… Ну, послали на стажировку, а после с твоим Бочининым ходил по разведочным скважинам, ерундой всякой занимался: красил арматуру, трафаретки навешивал, а когда буровики на куст стали, пошел вторым помощником бурильщика. Только на защиту диплома отлучался… Назад уже помощником мастера вернулся. И собрал некую книжицу… Ну, сберегательную…»

«А коллектив у вас хороший?»

«Кол-лек-тив? Есть лопушки, есть и ягоды».

«А ты сильный, Родька!»

«Сильный!» — Он вытянул руку, а потом стал ее медленно, напряженно сгибать и, не отрываясь, глядел на мускульный бугор.

«Да я не физические качества имею в виду…»

«Я тоже… Не только физические».

Она задумалась, покусала травинку, глядя в самую дальнюю даль реки.

«Родик. Ну вот скажи: ты чувствовал эту потребность — начать с нуля, да? Чтоб дальше уже от тебя зависело, чтоб строить, чтоб управлять обстоятельствами…»

«Как Герард?»

«Он мне не нравится. Что-то в нем прожито».

«Наблюдательная».

«Брось. Ты прекрасно знаешь — никакая я не наблюдательная и не опытная, просто чувствую — и все».

«И никогда не ошибаешься?»

Она помолчала, покраснев, поднялась и спросила:

«Себя, что ли, имеешь в виду?»

Молча собрала склянки-банки, вылила остатки компота.

«Нашкодили, намусорили — бр-р-р!» — она передернула плечами.

И тогда он сказал:

«Усложняешь, деточка. Если хочешь знать, ни черта этой тайге не сделается ни от тебя, ни от меня, ни от сотен бедолаг пришлых, таких, как мы с тобой… А от нефти — сделается!»

«Это от людей зависит».

«Ну, разумеется…»

«От того, с такой ли они усмешечкой, как вот эта твоя, или нет!»

Она менялась, эта Нина, как погода.

Заморосило, похмурнело, в лодке она ежилась, и он сбавлял ход, утишая встречный ветер. Она наклонялась, играла глазами и кричала, будто шепча сквозь гром мотора:

«…ливый!»

«Что-что?»

«За-бот-ливый, говорю».

«Ну, где уж мне уж!» — ерничал он, как бы признавая тем самым свою вину перед нею — некую вину, которую она уже простила ему и горячим прикосновением давала понять, что у него есть — точно есть! — все шансы соответствовать ее идеалу, если, разумеется, он этого захочет.

Он на прощанье целовал ее родственно, в щечку, и она убегала, оставляя его хлопотать на берегу: вытаскивать лодку и сажать ее на цепь, снимать мотор и нести в железную, с пудовым замком, будку, которая с еще несколькими своими ржавыми сестрами корежила берег… По негласному уговору прятали они от всего людского свою тайну, подобно тому, как дорогой мотор он прятал в будку.

…Ах, черт же ее принес тогда обедать! И он тоже хорош: забыл, начисто забыл, что она может нагрянуть!

«Нинка, ну что ты, ну, ей же богу… Да я тебе запросто сейчас что-нибудь совру, любое, и ты поверишь».

«Да не надо мне от тебя ничего. Спасибо хоть оборотнем не был — каким был, таким и показывал себя, хоть не маскировался».

«Нина!»

«Все соответствует, Родион Батькович! Мысли — словам, а слова вот — поступку. Этого мне и надо было».

«Нина, ты с ума сошла! Постой!»

«Да я стою. Не убегаю».

Он молчал. Она выждала — бесстрастно, холодно и медленно, с равнодушной ленцой пошла от него.

Он уже перешагнул тридцатилетнюю отметку, и оказалось, что потеря для него болезненна. Это была новость, и еще какая!

Он стоял вахты на буровой, летал в базовый город, отлучался, но в груди ничего не утихало, напротив, саднило, гнало по ночам сон — вот почему он смалодушничал и сошел сегодня утром в поселке…

«Спрашивается, на кой мне все это нужно?»— думал Родион. Он медленно переодевался и шагал по тесному вагончику, нарочито тяжело ступая, будто желал что-то придавить. Он даже под ноги внимательно поглядел. И усмехнулся. Лицо медленно, густо покраснело.

Через открытую фрамугу он услышал, как к гулу дизеля на буровой стал слабо примешиваться новый посторонний звук — и не вдруг понял, что это от куста скважин возвращается на своем ГАЗе Завьялов.

Родион натянул робу, приладил каску и направился на буровую.

Павел чувствовал, что без тулупчика продрог. Он и так сдерживался при Нине и Бочинине, чтоб уже не ворошить эту тему с тулупом своим, да и не остыл насовсем тогда в горячке, в борьбе с окаянным этим таежным проселком, а теперь хотелось тепла.