Сергей Омбыш-Кузнецов - На охотничьей тропе

Все повернули головы в сторону Андронникова. В комнате установилась напряжённая тишина. Казалось, натяни сейчас струну между двумя стенами, ударь по ней, её звук будет ошеломительнее бомбового взрыва.

— Так? — наконец, спросил Прокопьев у Андронникова.

— Допустим, — небрежно ответил тот, сверля злым взглядом Зайнутдинова.

После затянувшейся паузы заговорил Жаворонков.

— Ещё мальчишкой убил я весной утку. Прибежал домой, перед отцом похвастал, думал, хвалить будет. Он и верно ласково так спрашивает: «Это какого пола дичь?» Утка, говорю. А он как закричит: «Разбираешься, сук-кин сын!» — и хвать меня за ухо, у меня от боли в глазах потемнело. — «Разбираешься, так как же ты посмел в утку стрелять, может она только с гнезда снялась? Да ты самое что ни на есть святое слово нарушил, ленинское слово!» Он достал из сундука, где у него все документы хранились, старую, пожелтевшую газету, ткнул в неё пальцем: «Вот, смотри!» На первой полосе был напечатан декрет об охоте, подписанный Лениным. Я смотрю на газету, стараясь понять значение магического для отца и незнакомого для меня слова «декрет», а старик, всё больше и больше распаляясь, ругался: «Да знаешь ли ты, щенок, какое это время было? 1919 год. Война кругом, американцы, англичане, япошки и другие на нас из-за границы лезли, внутри беляки покоя не давали. Ленин недоедал, недосыпал, соображая, как советскую власть защитить, а нашёл время и об охоте подумать. Эта бумага для нас, охотников, нерушима, как отцовское завещание, а ты…»

Понял я своим мальчишеским умом, что неладное наделал, от боли, когда отец за ухо хватил, не заплакал, а тут — в слёзы. Никогда я потом этого урока не забывал. — Жаворонков передохнул и продолжал: —Не мешало бы и всем нам об этом декрете почаще вспоминать. Верно, с каждым годом охотники всё сознательнее подходят к своему делу, и тем обиднее сейчас разбирать поведение двух членов нашего коллектива. Ты, Мищенко, говоришь, что и мы кое в чём виноваты? Согласен. А виноваты в том, что недосмотрели, как к нам в коллектив пролез хищник и систематически истреблял народное добро. Ты говоришь, что к ним надо снисхождение иметь, потому что они хорошие охотники. Да, Салим заслуживает этого, он по ошибке попал в лапы Андронникова. И опять мы виноваты, что дали запутаться человеку в хитро расставленных сетях. У Салима семья большая, дочери требуется лечение, надо было ему помочь, а мы не поинтересовались этим… А советский ли человек Андронников? Я бы сказал, нет. Посмотрим его прошлое: отец его был первейшим кулаком, скупал у охотников за бесценок пушнину. Эта червоточина осталась и у сына. Правильно подметил Благинин, что это частник, прикрывшийся охотничьим билетом. И мы должны прямо заявить: таким, как Андронников, нет места в нашем коллективе. Мы осуждаем поведение Зайнутдинова и надеемся, что он исправит свою ошибку честным трудом. А в отношении помощи я говорил с Кубриковым. Он обещал похлопотать о путёвке в санаторий для больной дочери Салима и оказать материальную помощь…

Парторг помолчал и добавил:

— Из всего этого надо сделать такой вывод: беречь пушные богатства, множить их! Вспомните, для кого раньше ловили-то? Для богачей, купчих в чернобурки одевали. Потому и не жалели зверя. А теперь кто меха носит? Рабочий, колхозник, служащие — наши советские люди. И нам их всех одеть надо, красоту, тепло создать, да и о потомках подумать, чтоб они ещё лучше, ещё красивее одевались.

— Верно, Афанасий Васильевич!

— По правильности сказано!

После выступления Жаворонкова промысловики говорили более охотно, большинство присоединялось к его мнению. Кое-кто ещё пытался оправдать Андронникова, но такие выступления были бессвязны и сбивчивы. Собрание закончилось, когда в окна, расписанные морозом причудливыми узорами, стал пробиваться утренний матовый свет. Охотники вынесли Салиму порицание, а дело об Андронникове решили передать в народный суд.

После собрания к Благинину подошёл Борис Клушин и, потупя взор, проговорил:

— Ты меня прости, Иван. Наталья попутала…

Мищенко стоял рядом, краснея от смущения.

На другой день Прокопьев сказал Благинину:

— Ну, Иван Петрович, по весне начнём дело по-новому. Смотри, с тебя пример брать будут, у тебя учиться.

— Учиться? Да я сам не больше других в этом понимаю. Всех нас учить надо. Мы ведь привыкли только вылавливать зверей. Расставлять-то капканы куда проще…

— Вот и я об этом же, — заметил Прокопьев. — Стало быть, надо организовать учёбу. Ты вот что: сходи-ка к Валентине Михайловне. Я просил её подобрать литературу о мичуринском учении, по звероводству. И кстати побеседуй с ней, она не так давно институт окончила, может много интересного рассказать.

У Благинина неприятно засосало под ложечкой.

— Валентина Михайловна очень хорошая девушка, — продолжал заведующий участком, и Ивану показалось, что его голос звучит насмешливо. Он посмотрел на Прокопьева, у того в глазах бегали хитроватые весёлые искорки.

— Может она и хорошая, да мне это ни к чему.

— Это я между прочим. Человек ты молодой да неженатый. В таких годах девушками в первую очередь интересуются. Так ты сходи!

«Смеётся! И правильно делает, а то возомнил, что Валентина в тебе души не чает», — думал Благинин.

— Сам прочтёшь эти книги и другим дай прочитать, — наказывал Прокопьев. — Они объяснят всё, что ещё многим неясно. Особенно о Мичурине.

— Нет уж, Сергей Селивёрстович, увольте вы меня от этой нагрузки. Пошлите лучше кого-нибудь другого. Хотя бы Ермолаича.

— Зачем же? Сходить тебе надо, дело этого требует. Прошу!

Последние слова: «Дело требует» и «Прошу» — Прокопьев сказал как-то по-особенному, с нажимом, будто хотел их выделить.

— Хорошо… я схожу.

— Давно бы так. Да поинтересуйся её работой по разведению зверей, — улыбнулся Прокопьев и многозначительно добавил: — И ещё кое-чем поинтересуйся…

Медленно двигаясь на лыжах по проложенной кем-то лыжне, Иван думал над тем, почему так настаивал Прокопьев на его посещении Валентины Михайловны. «Почему именно я, а не кто другой? Тут что-то есть. И эти слова: «ещё кое-чем поинтересуйся». Чем? Да нет, мне только кажется в его словах какой-то скрытый смысл»…

В раздумье Иван незаметно прошёл займище. В камышах намело сугробы снега, издали похожие на большие солдатские каски. Поднялся на холм у зверофермы.

Вспомнилось, как здесь, на самой вершинке, стояла Валентина, стройная и красивая. Лучи солнца падали на её лицо, отчего оно было ещё привлекательнее. Тоскливо заныло сердце. «Зачем вспоминаешь, зачем тревожишь себя напрасно». И не хочется уже встречаться с ней, завернуть бы сейчас лыжи, скатиться с холма и помчаться по снежной равнине назад, к избушке, чтобы встречный ветер развеял невесёлые думы. Да нельзя, ведь дал заведующему участком обещание сходить. И охотники ждут с литературой.