Сергей Омбыш-Кузнецов - На охотничьей тропе

Снежные увалы испещрены звериными следами. Салим жадно всматривался в отпечатки таёжных обитателей. Вот наследил горностай, направляясь под валежник выискивать мышей, тут пробежал заяц, спасаясь от погони, а вот и лисья тропа. Рысь зачем-то спускалась с кедрача, примяв вокруг снег.

— Да, — вздыхает удовлетворённо Салим, — зверья много, должно добрый промысел будет.

Расставлены капканы…

Первые два дня принесли богатую добычу. Пожалуй, в лучшую промысловую неделю не добывал он столько в степи. Вскоре стены избушки были увешаны связками беличьих и лисьих шкурок. В одну из тёмных ночей в расставленные капканы попались два волка и рысь.

Освоившись, Салим уходил всё дальше и дальше от избушки — тайга манила его в свои самые глухие заповедные места.

Однажды он зашёл слишком далеко. Белки было так много, что в погоне за ней Зайнутдинов и не заметил, как очутился в такой глуши, где, может быть, редко ступала нога человека. Стали сгущаться сумерки. Разгулялась непогода, и глухо зашумел лес. Поднявшийся ветер раскачивал кряжистые деревья, ломал сушник, нагромождая его в беспорядочную кучу и заполняя сплошным треском тайгу, отчего казалось, что кто-то разгневанный грозит охотнику погибелью.

Салим спешил к избушке по проложенной им же лыжне. Пот струйками скатывался с лица, во всём теле чувствовалась усталость, но он не останавливался для отдыха. Его небольшая фигурка то взбиралась на снежный увал, то спускалась по склону и терялась между деревьев. Где-то уж совсем недалеко должна быть избушка, но в сгустившихся сумерках плохо стала различаться лыжня, и порой Салим терял её, затем находил снова и опять терял.

Дорогу перегородил снежный нанос. Салим поднялся на него и, не затормозив, начал спускаться вниз. Вдруг, не удержав равновесия, он ткнулся лицом в снег. Лыжа попала под коряжину и переломилась, ногу обожгла тупая боль.

Салим снял лыжи с валенок, встал на снег и провалился по колена, застонав от боли.

«Вывих! — подумал он, присаживаясь на коряжину. — Теперь не дойти до избушки». Снова попробовал итти, но, не сделав и десяти шагов, опустился на снег. Разопревшее от быстрого бега тело начало остывать. «Так и замёрзнуть недолго, — соображал Салим, прижимаясь к собаке, — надо что-то делать. Костёр!» — мелкнула в голове мысль.

С трудом добрался до сушника, наломал его и, свалив в кучу, начал зажигать одну спичку за другой. Они гасли от ветра. Наконец, пламя лизнуло сухую хвою и начало охватывать хворост. Приятно потянуло дымком. Салим подсел поближе — в лицо полыхнуло жаром. Привалившись на ветви и протянув больную ногу к огню, под напев ветра в деревьях задумался. «Один в тайге! И никто тебя Салимка, не вспомнит. Жив ли ты, не приключилась ли с тобой какая беда? Сам о себе только думай. Нет у тебя товарищей, словно зверь в лесу. Хорошо добыл — похвалить тебя некому, плохо добыл — совета никто не подаст. Эх, худо, Салимка, худо! Один-одинёшенек, неугомонная твоя голова!» Вспомнилась избушка на Караголе: сейчас, наверное, пришли охотники с промысла, обрабатывают шкурки и рассказывают друг другу что-нибудь или песню затянули, ту, которая про степь. А может, его вспомнили и ругают. Ушёл, скажут, Салимка, дурная его голова! Худо ему было в степи с нами, мы ведь и обиды-то на него не имеем. Захотел жить единоличником, ну и пусть. Туда ему и дорога, и жалеть его нечего… Мысли, одна тяжелее другой, лезут в голову. Гудят деревья под напором ветра. Где-то недалеко воют волки. Страшно одному.

Под утро задремал у костра. Приснился сон. Нашёл его Тимофей в тайге, тычет в лицо пальцем и говорит: «Вот он, Салимка, вот он, трус. Опозорился и сбежал». Вздрогнув, проснулся: ветер качает сучок на поваленном дереве, к которому прислонился Салим. Сучок упирается в щёку, словно кто-то невидимый в предутренней мгле тычет ему пальцем в лицо. Надо итти! Через силу поднялся, засыпал снегом догорающие угли и зашагал на одной лыже, превозмогая боль в ноге.

В нетопленной избушке холодно и пусто. Свалив у порога добытых зверьков, Салим разжёг печурку и, присев на кедровый чурбак, снова задумался: «Вот и пришёл на стоянку. И опять один. Всю зиму здесь живи — никто не зайдёт, слова доброго не скажет. Так, наверное, и говорить можно разучиться. Как это раньше в одиночку промышляли? Нет, Салимка так не может, Салимка не привык жить без товарищей…»

А буря не утихала. Снежный буран валил засохшие деревья, подбрасывал вверх и кидал на землю молодые сосенки, около избушки рухнул кедр-великан, привалив дверь своими сучьями, и Салим с трудом сумел открыть её, чтобы выйти и набрать снегу на чай. Так продолжалось трое суток. Томясь в одиночестве и безделье, Зайнутдинов всё чаще и чаще мысленно возвращался к Караголу. «Охотники сейчас, наверное, на промысле. Какая же добыча у Тимофея? — соображал он. — Не отставали мы с ним друг от друга. Благинин, тот, конечно, впереди идёт. Хороший охотник! Сейчас пробует по кругу лисиц отлавливать, как Афанасий Васильевич рассказывал. Получилось ли? А может тоже там сейчас непогода разыгралась. Собрались в кружок охотники, заряжают патроны, просаливают лыжи и ведут между собой разговоры, или Ермолаич книгу вслух читает, а остальные слушают. Какую же он последний раз читал, когда Салимка ушёл из избушки? Ага, вспомнил: «Далеко от Москвы». Об интересных людях там рассказывается. Инженер Беридзе, Алексей Ковшов, шофёр Мохов, а Умара-то, Умара. Магомет каков, а? Какие трудности они переживали, когда на востоке нефтепровод строили, а ведь победили. Вот это люди, не то, что ты, Салимка. Ты вроде этого, как его? Кузьмы Кузьмича. Так тот хоть понял свою ошибку и стал хорошим человеком, а ты всё ещё прячешься».

Вспомнил семью. Фатьма, наверное, ругается, а может быть от обиды иногда и всплакнёт потихонечку, чтобы дети не видели. А маленький Сафи всё спрашивает: «Где ата? Скоро ли он пряник принесёт?» Не хорошо, Салимка, не хорошо! Вернуться тебе надо назад, сказать, что виноват, что больше этого не случится».

Ночью, когда в избушке стало темно и особенно почувствовалось одиночество, Салим решил: «Вернусь! Вот утихнет непогода, и вернусь». Созревшее решение успокоило его, и он уснул впервые за последние дни крепко, без снов.

Когда же утихла буря, он набил шкурками кожаные мешки, нашёл колхозных лесорубов и уехал с попутной подводой домой.

Фатьма обрадовалась его возвращению.

— Совсем домой? — было её первым вопросом.

— Совсем. Пойду на участок…

— Давно бы так, — облегчённо вздохнула Фатьма.

— Салимка много-много думал…

Однако парторг сам приехал к Зайнутдинову.