Сергей Омбыш-Кузнецов - На охотничьей тропе

— И то верно, — сказал Прокопьев. — Как же я раньше-то не догадался. Напишу…

Жаворонков закурил и, попыхивая трубочкой, придвинулся поближе к Сергею Селивёрстовичу.

— Это всё хорошо. А ты мне вот что скажи: Салим вернулся?

— Вернулся.

— Ну и как он?

— Салим-то? Салим неузнаваем. День и ночь с сезонниками возится. Его бригада уже много пушнины дала.

— Это хорошо. А ты как, Сергей, думаешь: понял он свои ошибки?

Прокопьев немного подумал и сказал уверенно:

— Конечно, понял. Как-то собрал он своих подшефных и беседу с ними завёл. И о чём же, ты думаешь? Об охране природы. «Главное, говорит, берегите птицу и зверя. Вот перед вами Салимка. Дурак дураком был, поддался на чужой ум и лося загубил. Сколько стыда после терпел, собери вместе — утонуть в нём можно. Теперь на всю жизнь зарубка. А пожалей зверя, не бей, когда не положено, на другой год у него зверята появятся. Много-много будет… Вот тогда и промышляй». И такие слова ввернул: «Пушнина, мол, богатство нашей Родины, народное достояние».

— Так и сказал? — лицо Жаворонкова расплылось в довольную улыбку.

— Так и сказал.

— Рад, что не ошиблись в нём. Когда человек не боится вслух сказать о своей ошибке, значит осознал он её, значит не допустит больше.

— Салимка не допустит, — заметил и дед Нестер, до сих пор молча слушавший разговор парторга с Прокопьевым, — уж я это знаю. Он свой-то позор в тяжёлых муках пережил.

Вечерело. С промысла стали подходить охотники, обветренные, разрумянившиеся от мороза. Пришёл Тимофей. Ермолаич, немного погодя Салим со своими сезонниками. Избушка наполнилась разговорами, смехом, шутками.

— Салимка, жалобу на тебя писать будем, — выделялся из общего шума дребезжащий голосок Тимофея Шнуркова. — Всех зверей повыловишь со своими сезонниками. Опять вон сколько приволокли.

— Эх, брат, — притворно вздохнул Зайнутдинов, — Салимке самому на себя жалобу подавать надо. Я учил их на меня равняться. Я тридцать ондатр сегодня добыл, ты столько лови — совет им давал, а они на два малахая вперёд ушли, учитель сзади ножками маломало семенит. Иван Степаныч и Федяй опять сегодня больше меня добыли. Кому жаловаться будет Салимка, а?

— Да, тут жаловаться некому, — заметил Фирсов.

— В самом деле обгоняют? — поинтересовался Жаворонков.

— Ага, обгоняют.

— Ну ты, наверное, уже и пожалел, что обучил их промыслу?

— Э, не-ет, Васильич. Салимка теперь другие глаза имеет, дальше видит. Салимка радуется, что его ученики мало-мало вперёд его ушли. Один охотник — одна пола, два охотника — две полы, три охотника — рукава и ворот, а четыре охотника — каждый день кому-то новая шуба. А хорошие охотники — и две шубы.

— Верно, Салим, верно! Учить людей надо. Охотников больше будет — пушнины больше будет, страна богаче будет.

— Э-э, Васильич, а если всех зверей выловим?

— Вот поэтому-то и надо не только промышлять, но и зверей разводить, — ответил Жаворонков охотнику и, обращаясь к Прокопьеву, спросил:

— Как, Сергей Селивёрстыч, с подготовкой?

— Идёт. Дед Нестер живоловки приготовил, задания звеньям я разработал, учёбой занимаемся. Дело за весной.

— Весна не за горами.

— Это верно, — подтвердил Тимофей. — На гривах чёрные пятна появляться стали. Теперь скоро…

Заговорили о видах на весну, но Жаворонков их уже не слушал, думая о чём-то своём.

Филька давно не был дома. Захотелось повидать мать, похвалиться своими первыми успехами и отдать деньги, полученные за сданную на склад пушнину. Старушка то же, наверное, соскучилась! Вот-то она обрадуется. Ещё бы, это же первые деньги, заработанные им. Следует повстречаться и с закадычными друзьями, при удобном случае показать Андрейке Икорушкину, что и он, Филька, теперь не лыком шит, не хуже его, а получше охотится. Что там утки, Филька зверя добывает. Промысловик!

Проверив утром капканы, Филька пешком направится в своё село.

Мать его, Александра Матвеевна, седоволосая, с испещрёнными мелкими морщинками лицом, обрадовалась приходу сына.

— Что-то давно, сынок, не появляешься? Видно и домой не тянет, — говорила она, прижимая к себе Фильку.

— Некогда нам. Сейчас самая добыча пошла.

— Ну-ну, — улыбнулась Александра Матвеевна. — А я уж беспокоиться начала. Думаю: здоров ли мой Филюшка.

— Здоров? А что мне сделается. — отвечал Филька. — Мы, охотники, народ крепкий. Болезни к нам не пристают.

— Ну уж тоже скажешь, будто и в самом деле не пристают, — улыбнулась Александра Матвеевна, рассматривая сына. — А ты вроде и повзрослел? Задубел…

— Ну да! — самодовольно проговорил Филька и вытащил из кармана белый платочек, завязанный в узел. — Вот, возьми.

— Что это?

— Ты только посмотри, посмотри. Это я сам…

Мать неуверенно развязала узелок. В платочке лежали аккуратно свёрнутые двадцатипятирублёвки.

— Это я сам заработал. За пушнину…

— Сам? — обрадованно воскликнула старушка, и невольная слеза покатилась по щеке. — Сам! Кормилец ты мой ненаглядный. Вот и дождалась, когда ты на свои ноги встал. Дождалась…

Александра Матвеевна спрятала деньги в шкаф и засуетилась у печки. Филька сидел на лавке, сложив руки на груди так, как это всегда делал его покойный отец, и думал: «Мама довольна. Теперь я ей каждые полмесяца буду приносить деньги. Промысел-то наладился. Только надо больше капканов ставить».

Филька уплетал за обе щёки поданные матерью на стол горячие пироги. Какие вкусные! Такие может готовить только его мать и никто больше.

Александра Матвеевна, не отрываясь, смотрела на сына и рассказывала новости: в селе организуется МТС, которая только тем и будет заниматься, что заготовлять корма для скота; их животноводческая ферма заняла первое место в районе; в селе открылась больница, и она из интереса сходила к врачу и справилась о своём здоровье; и о том, что Пелагея Васильцова — это та, что работает в клубной библиотеке, вышла замуж за тракториста Фёдора Шмакова и о многом-многом другом. Филька слушал без особого любопытства, но когда мать сообщила о том, что его дружок, Андрейка Икорушкин, едет учиться на комбайнера, у него заныло где-то гам, под ложечкой. «Андрейка учиться? Через два года комбайнером станет. На самоходке по полям будет ездить, хлеб убирать. А я?»

— Все сейчас к учению тянутся, — продолжала Александра Матвеевна. — Вон и Нюрочка, соседка наша, в техникум уехала учиться. Только ты у меня недоучкой остался. Семь классов ведь окончил, тоже можно было бы в техникум…

В словах матери быта не то укоризна, не то жалость к нему, Фильке. Он почувствовал это, склонил голову над столом и задумался. Пирог так и остался недоеденным…

После обеда мать сходила с Филькой в сельпо и купила ему с первой получки светлую рубашку и галстук, дымчатый с коричневыми полосками, но даже и это его не обрадовало. Слова матери не давали ему покоя. «Только ты у меня недоучкой остался. Семь классов ведь окончил, тоже можно было бы в техникум…» И эти слова тяжёлым камнем легли на сердце.