Вильям Козлов - Три версты с гаком. Я спешу за счастьем

— Ну и дипломат вы, Кирилл Евграфович!

— Такая уж должность у меня… — хитро прищурившись, притворно вздохнул Носков.

— Когда за оформление — то примешься? Завтра?

Гаврилыч и Артём до вечера обшили мастерскую досками. Сосновый запах витал в пустой комнате, на полу стружки и обрезки досок. Заходящее солнце ударило в широкое окно, и доски красновато засветились.

Плотник сложил инструмент в сумку, повесил на гвоздь. Лицо у него было расстроенное. Пока работал, и десяти слов не обронил, все мысли были заняты только что происшедшей переменой в своей собственной жизни.

— Дожил, тунеядцем обозвали… — проворчал он. — И слово какое — то нехорошее. Будто и не матерное, а плюнуть хочется.

— Слово не из приятных, — согласился Артём. — Впрочем, ты не расстраивайся, Василий Гаврилыч, к тебе это не относится… Всю жизнь ты трудился, а тунеядцы боятся любой работы, как черт ладана.

— Ты мне отвали нынче побольше, Иваныч, — попросил плотник. — Чего — то тут щемит… — он постучал себя по тощей груди.

— Этот номер больше не пройдёт, — твёрдо заявил Артём. — С сегодняшнего дня я тебе буду выплачивать деньги два раза в месяц, как на производстве… А эта бутылочная свистопляска, признаться, изрядно надоела мне.

— И ты туда же, Иваныч? — ахнул Гаврилыч. — Так все у нас расчудесно было заведено, и на тебе! Это тебя Евграфыч сбил с панталыку?

— Дожидаясь тебя из вытрезвителя, пришёл я к этой благой мысли, если тебе интересно, — сказал Артём.

Поняв, что Артём не шутит, Гаврилыч ещё больше помрачнел. Долго молчал, переводя взгляд с Артёма на сумку, висящую на гвозде. И вид у него был такой несчастный, что Артём заколебался, подумав: не слишком ли жестоко поступает?..

— Это что же, две недели у меня не будет и капли во рту? — спросил Гаврилыч.

— Для тебя же лучше.

— Не подходит мне такая перспектива, — сказал плотник. — Да простит меня покойный Андрей Иваныч, что нарушаю его наказ, а работать больше не буду. Такое моё последнее слово!

Гаврилыч снял сумку с гвоздя, громко топоча по лестнице, спустился вниз, свистнул Эда и целеустремленно зашагал к калитке. Эд укоризненно посмотрел на Артёма: дескать, зачем ты расстроил моего любимого хозяина? — и, опустив короткий хвост, пошёл следом. Однако от калитки вернулся, взял в зубы большую, дочиста обглоданную кость и степенно удалился.

Артём ожидал, что плотник остановится у забора — так уже не раз бывало — и начнёт долгие переговоры, но Гаврилыч даже не оглянулся.

Когда полчаса спустя звякнула щеколда, Артём обрадовался, решив, что плотник вернулся. Но это был Женя. В чистой рубахе, выглаженных штанах и с большим альбомом, подаренным Артёмом. Паренёк ещё издали улыбался.

— Я ваш урок выполнил, дядя Артём! — заявил он, усаживаясь рядом на крыльце. — Поглядите — ка!

Вот уже несколько недель Артём всерьёз занимается с Женей. И, признаться, это доставляет ему удовольствие. Мальчишка по — настоящему талантлив, на лету схватывает все, что ни скажи, и к занятиям относится очень ответственно. Трудно пока определить, что у него лучше получается: пейзаж, портреты или животные. Артёму все нравится. У этого мальчишки свой неповторимый почерк. Просто удивительно: не имея никакого представления о школе, правилах живописи, он сумел интуитивно развить в себе хороший вкус. Конечно, Женя интересовался живописью и в библиотеке перелистал десятки книг с классическими и современными иллюстрациями, мог назвать многих великих художников.

Мальчишка как — то сразу проникся доверием к своему учителю. Выполнял все его задания. И вот сейчас, раскрыв альбом, Артём уж в который раз с удовлетворением отметил, что все сделано как надо. Рисунок изящен и выразителен.

— Ну что ж, друг мой, — тоном учителя сказал Артём. — Задание можно считать выполненным, хотя ты и допустил ряд неточностей…

Женя с вниманием, достойным прилежного ученика, выслушал все замечания, а потом, перевернув несколько чистых листков, показал ещё рисунок.

— Скучно рисовать одни ноги и руки, — сказал он. — К вашим ногам и рукам я приделал туловище и голову… Похоже?

Артём рассмеялся: на рисунке был изображён он. Но как? Тщательно выписанные руки и ноги и резкими смелыми штрихами выполнено все остальное.

— Тебе, наверное, скучно заниматься со мной? — спросил он.

Женя вскинул на него голубые глаза, опушённые белыми ресницами, и сказал:

— Заниматься всегда, скучно, но ведь надо? А рисовать я могу с утра до ночи, и мне никогда не бывает скучно.

— Я напишу в Ленинград, чтобы прислали учебники и книги по искусству живописи.

— Я их должен все прочитать?

— Тебе ещё очень много нужно узнать. Считай, чта пока все это цветочки… А теперь пойдём в мастерскую.

— Опять скамейку рисовать? — насупился Женя. — Я лучше кошку или Эда. По памяти.

— Дойдёт и до них очередь.

— Ну, чего скамейку рисовать? Она же мёртвая… — А ты сделай её живой.

И, заметив, как мальчишка встрепенулся, а в глазах его засветились два голубых огонька, прибавил:

— Пока будешь писать то, что я тебе предложу.

В мастерской скрипели под ногами стружки, в углу одна на другой лежали гладкие доски. Артём включил свет, повесил на окно одеяло и разложил два мольберта: большой — для себя, а маленький переносный — для Жени. Потом спустился вниз, принёс глиняный жбан из — под молока, кружку и полбуханки хлеба. Все это расставил на табурете и повернулся к Жене:

— Чем не натюрморт? Только прошу тебя, чтобы было полное сходство. Все как есть, понял?

— Понял, — пробурчал Женя, прикалывая кнопками белый лист.

Сделав несколько штрихов, он с любопытством взглянул на мольберт Артёма.

— А вы кого будете рисовать? Опять дядю Васю?

— Не отвлекайся, — сказал Артём.

Артём купил в сельпо синий жестяной почтовый ящик и приколотил на дверь. У дома сразу стал обжитой вид. На другой же день обнаружил в ящике письмо из Ленинграда. Артём удивлённо вертел в руках конверт. Адреса он никому не давал, потому что и сам его не знал. Да потом, когда уехал из Ленинграда, и дома — то ещё не было. На конверте: «Калининская обл. Смехово. Художнику А. И. Тимашеву». Почти по Чехову: на деревню дедушке… И вот дошло.

Вскрыв конверт, прочёл: «Правление Союза художников поздравляет вас со знаменательной годовщиной Октября и желает дальнейших творческих успехов и счастья в личной жизни!» Внизу мелким почерком приписано: «Артём! Куда ты пропал? Появляйся в Союзе, есть новости для тебя. С приветом!»

Артём улыбнулся и засунул письмо в карман. Отошёл он от союзовских дел, зато влез по уши в поселковые. Неделю проторчал у Мыльникова на заводе. Оформил к празднику все как полагается. От имени руководства ему преподнесли праздничный набор крепких настоек и великолепный графин с красавцем петухом. А вчера закончил праздничное оформление поселкового клуба. Вот они красуются, его плакаты и транспаранты! Когда — то, ещё студентом, он зарабатывал себе этим делом на жизнь. Ленинград… Три месяца он не был там. Сейчас в городе туманы и дожди. Даже не дожди, а въедливая водяная пыль. И редко — редко из — за низких дымных облаков выглянет хмурое невесёлое солнце. В такую пору на Артёма накатывалась серая тоска. Уж лучше свирепая буря, наводнение, крепкий мороз, чем этот неподвижный, серый, пахнущий бензином и ржавеющим металлом, влажный туман. Некоторые художники любили ленинградские туманы и рьяно работали осенью. Артём же слонялся по мрачной, полутёмной мастерской, глядел на Литейный проспект, мокрый и унылый, на едва ползущие машины, грохочущие трамваи, на черные раскрытые зонты прохожих. Дьявольским огнём загорались в тумане огни светофоров, с треском сыпались из — под трамвайной дуги яркие искры… Артём смотрел на все это и тосковал. Случалось, встав утром, наспех швырял в чемодан вещи, мчался в аэропорт и улетал куда — нибудь подальше…