Дмитрий Притула - Человек из очереди

Ну, заметалась, понятно, Клава, вот что ей делать? Да за что же детям беда такая? И на что теперь жаловаться? Ревела дома. Нет, себя ей особенно не было жалко, ну, мол, старость не за горами, а она одинокая и никому не нужна. Компании-то разлетелись, да и на что Клава компаниям затырканная да невыспавшаяся? Да если горечь принимать отказывается. Да и что у нее за жизнь такая? Для себя ничего. В кино если иногда сходишь. А так: дом и работа. И ничегошеньки и никому.

Но даже и в реве понимала Клава: а фигушки — она нужна этим малолеткам. Пусть никому больше. Но им нужна. Забудут ее — а и ладно, забывайте. Но хоть кто-нибудь-то будет помнить, что была такая Клава и она жалела эти белые головки. Никто, конечно, вслух так не скажет — малые они больно, — но пусть в чьей-то молчащей памяти Клава да застрянет. Должно так быть.

И что Ире она не нужна — так это неправда. Как же не нужна? Вон люди даже собак домашних держат. И ведь не ищут выгоды какой. А заботятся всю жизнь. И не жалуются: песик, мол, по хозяйству мало помогает. Хотят о ком-то заботиться — и заботятся. Так то песик. А если человек? Это как?

Понятное дело, всю жизнь о другом человеке заботиться трудно. То и оно. Заботиться трудно. А не заботиться легко? А жить, спросить можно, легко? То и оно.

И однажды Клава объявила Галине Ивановне, что начинает собирать разные волокитные бумажки. Ну, чтоб Иру удочерить. Если ей не разрешат — ну, нет мужа и жилье плохое, — то переедет туда, куда Иру переведут. И устроится в тот дом санитаркой. Уж кто-кто, санитарки, сами знаете, всюду нужны.

В одном очень большом городе, на широком проспекте неподалеку от центра в автокатастрофе погиб мужчина. И это был, если судить по похоронам, замечательный, видать, человек. И друг этого человека был в таком горе, что пообещал: мы тебя, Федя (или Серега), похороним по самому высокому рангу.

И друг решил поставить гроб на том самом месте, где человек погиб, то есть посредине проспекта. И провожающих было столько, что они начисто перекрыли движение. И все больше молодые люди со стриженными затылками и накачанной, просто-таки железной мускулатурой.

Милиция это стерпела, что можно понять: прощаются быстро, пробка на полчаса, тем более молодежь любила погибшего и на уговоры все едино не поддалась бы — эта молодежь понимает только язык господина Калашникова, почетного гражданина города Ижевска.

Дальше так. Память — дело святое, и она непременно должна быть обозначена. И друг поставил на месте аварии памятник, временный, понятно, из дерева, но покрашенный под бронзу, — погибший сделал шаг вперед, а правую руку приложил ко лбу на манер козырька. Словно бы он космонавт какой. Словно бы интересуется, а что там, к примеру, за горизонтом. Со временем, конечно, поставим памятник постоянный, из настоящей бронзы. Да, но охрану из молодых крепких пареньков поставили уже сейчас.

Напомнить надо, середка проспекта и мешает движению, и не дай бог кто-нибудь заденет охрану или, что еще хуже, опрокинет деревяшку, и милиция начала уговаривать малость переместить памятник.

И друг согласился. Памятник поставили на тротуар, прямехонько против того места, где погиб Федя (или Серега). И вот теперь днем подле человека, заглядывающего за горизонт, ходят два милиционера, чтоб прохожие случайно не задели памятник, а ночью, когда милиция отдыхает или занята другими делами, в почетном карауле стоят молодые ребятки с железной мускулатурой и стриженными затылками.

Да, компромисс — единственная возможность дожить до сколько-нибудь зрелых лет.

Когда торчишь в очереди в первый, в пятый или в десятый раз, ты клокочешь, исходишь на мыло, поддерживаешь общий вопль, мол, гады, сами жрут в три горла, а нам кидают ошметки, но, когда запухаешь в очередях на много месяцев и даже лет, начинаешь понимать, что силы надо беречь, всем до твоих клокотаний — тьфу и растереть, и, если исходишь на мыло, вскоре от тебя ничего не останется, помимо мыльной пены, конечно. И ты берешь пример со старушек — божьих одуванчиков, что годами торчат у прилавков в ожидании, чего выкинут, — черные шали, губы поджаты, руки скрещены на груди. Правда, им небось легче, вспоминают, поди, блокадную молодость, а она, молодость, хоть блокадная, все одно молодость, и из нее, понятно, всегда можно извлечь хоть что-нибудь приятное.

Привыкнув к стоянию, ты на очередь начинаешь смотреть как бы со стороны, вроде это не ты впустую тратишь свободное время, а посторонний дядечка, и ты с ходу определяешь, проходящий мимо человек встанет в хвост очереди или будет норовить хватануть продукт на халяву, прибившись к соседу или подруге по работе. Самостоятельный человек идет не в головку очереди, а в хвост, на крайнего. Халявного же человека можно узнать по глазам, они у него шальные и какие-то прыгающие. А какие щебетания у халявного человека: «Да занимала я, она ведь предупреждала, подтверди, Маня, ведь ты предупреждала, «идите, женщина, она вас предупреждала, но ведь она не знала, что у тебя склероз, она же не знала, что ты ку-ку, я тебе пихну, я тебе пихну, грязная баба, я так тебе пихну, что ты даже в дурдоме не оклемаешься».

А эти уговоры: «Дайте мне, товарищ продавец, в одни руки не одну норму, а две, к примеру, ножек Буша, муж на улице курит, да как же я его позову, если он курит на улице, а обратно меня не пустят, нет, дайте в эти руки две ножки, жена больна, а также сосед-инвалид из дому не выходит, он воевал, он вас на Эльбе защищал, а теперь вот не выходит из дому, вот так всегда, как на Эльбе обниматься с американцем, так кушай ножку Буша, как старость подошла, так соси собственную лапу».

Нет, Володя Арефин никогда на халяву не привык, он ориентировался исключительно на крайнего. А потому что, самостоятельный мужчина, он понимал, если всю оставшуюся жизнь к кому-нибудь примазываться (а что по очередям стоять всегда, он не сомневался), вскоре превратишься в промокашку.

Хотя по очередям стоять приходится много. Тут простой расклад — нет другого выхода. Жена Татьяна, мастер на галошной фабрике, пашет с девяти до шести, и, когда она бежит с работы, в магазинах уже пустыня Сахара. Да, но в клюв себе и пятилетней Нюше надо что-то забрасывать? Вот для этого Володя и есть. Он — сменный водила, то есть сутки ездит, двое дома, в свободное время и поторчит. Конечно, в субботу и воскресенье магазины отдаются Татьяне на разграбление, но ведь в клюв что-то надо забрасывать каждый день.

Между тем день был как раз удачный. Потому что если ты гробишь свободный день, хорошо бы прихватить сразу несколько очередей. Как любила говаривать мамаша, одним махом семерых побивахом. Ну, семерых сегодня не получалось, а вот троих — это да.