Николай Боков - Пик Доротеи

Могучие стропила держали ее. Пространство заставлено было тяжелой — дубовой, конечно — мебелью под чехлами, напоминая склад или магазин. Полоска света вдали на уровне пола согрела сердце. Он рванулся вперед и пребольно стукнулся локтем о выступивший из ранжира шкаф. И у двери он тоже споткнулся, и произвел грохот.

— Войди, — послышалось.

Ему открылся очень просторный лофт с наклонными окнами. В торце его, в огромном безупречно прозрачном окне мерцали городские огни. Нора сидела за столом над бумагами, одетая в кимоно, а стол окружали этажерки с книгами. Поодаль — постель с балдахином из светло-зеленой ткани; его узел висел в треугольнике, образованном скатами крыши. Постель раскрыта была.

Бóльшую часть этой огромной мансарды занимали спортивные снаряды, в основном гимнастические: бревно, конь, брусья, стенка. И даже боксерская груша.

— Ты очень любезен, — сказала Нора серьезно, взяв из рук Клауса книжечку делового календаря. — Доротея мила.

В зеленоватых глазах женщины стояло ожидание. И, возможно, печаль. Она повернулась к нему на вертящемся стуле: закинув ногу на ногу, бедра поблескивали черными чулками. Шорты выглядели последним препятствием, ничтожной отсрочкой. Противясь желанию, Клаус с деланным интересом оглядывался вокруг, пошел посмотреть из окна на город; там вдали угадывалось озеро и очертания гор горизонта. Проходя, он ударил кулаком в боксерскую грушу — и охнул. Причив себе боль, он вспомнил, что не делал этого тридцать лет.

— У тебя симпатично, — сказал.

— И смешная постель, — добавил, стоя рядом и пробуя коленом матрас. — Альков для королевы!

Нора стремительно к нему подскочила, воскликнув:

— Und für den König! [2] И для короля!

Она толкнула его, рассмеявшись. Падая, он схватился за Нору, и она упала вместе с ним, на него. Он ее обнял, прижался, отдавшись лавине, словно лыжник, сметенный снегом, для которого всякое сопротивление — смерть. Женщина, впрочем, дрожала тоже, она целовала его в рот и шею и двигала спиною и задом под его ладонями, требуя ласки. Мешала одежда. Рука Клауса лежала на гладкой горячей спине.

Вдруг послышался скрип. Несомненно, открываемой двери. Детский ужас им овладел, он голову повернул и смотрел, не открывается ли она. И в самом деле, ручка двери медленно поворачивалась.

— Это Доротея, — просипел он, чувствуя, что потеет, и пот был холодным.

— Ну и что? — заражаясь его беспокойством, зашептала Нора. — Она ведь тебя прислала! Она мне тебя отдала!

Страх перед разоблачением — древний, панический — мешал им разоблачиться. Нора еще ласкала его лицо, но уже неуверенно, остывая, тормоза воспитания скрипели, заведясь от дверного скрипа и от боязни мужчины.

— Мне тревожно, — сказал он. — Я желаю тебя. Пожалуйста, не уезжай. Завтра мы объяснимся с Дорою и уедем ко мне. Сначала на озеро, а потом в Париж.

Нора молчала. Она рядом лежала, подперев голову рукою, смотря неопределенно куда-то, машинально гладя Клаусу грудь, пробравшись к нему под рубашку, словно запоминая что-то напоследок, собирая, может статься, тепло его тела. На время зимы одиночества. Клаус выскользнул из объятий.

Досадуя на свою боязливость, на коварство Доротеи, на непоследовательность Норы, и снова — на свою раздвоенность, он пробирался через дом в поисках жилища младшей сестры, и понял, что заблудился, когда нужная дверь в коридор — впрочем, она ли? — оказалась запертой. Вокруг стояли сундуки и баулы, мебель под пленкой от пыли, покрытой слоем ее. Кстати, толстый слой пыли или серый? Скульптура или живопись? А?

Кнопки освещения более не попадались, он радовался, что фонарик по счастливой случайности нашелся в кармане куртки, но и с ним он уже больно ушибся об огромный шкаф. Он пошел в обход и обратно, перелезая через брусья стропил, удивляясь, откуда они взялись. Положение усложняется, сказал он себе. Здесь пыльно и холодно. Обстановка чужбины. Не удивительно было б наткнуться тут на скелет незадачливого посетителя, — вора, заблудившегося в семидесятых годах, например.

Увидев зеленый огонек кнопки освещения, он почувствовал, что спасен. Тусклая лампочка вспыхнула в преисподней солнцем, и сразу же нашлась лестница вниз, — а путь к ней заслоняла чудовищная кровать с медными шарами на стойках спинок. Этажом ниже приветливо светилась далекая полоска на уровне пола, несомненно, под дверью. К ней уверенно пошел Клаус и постучал. Голос Доротеи сказал тотчас:

— Войди.

Апартамент сестры поражал чистотой и строгостью линий. Высокие полотняные занавески на окнах. Здесь не было ничего лишнего, даже кровать, вероятно, помещалась в смежной комнате, куда вела дверь и откуда падал овал желтого света. Впрочем, вблизи окна располагался стол-секретер, и рядом другой, круглый, предназначеный для еды.

— Как ты долго, — сказала Доротея, не отвечая на объятие Клауса.

— Я заблудился, — просто ответил он, — для новичка этот дом — лабиринт.

— Для обитателей тоже, — усмехнулась.

Клаус, усевшись на круглый пуф, почти ее рассматривал, настолько она отличалась от Доротеи их первого знакомства и общения.

— Ты чему-то удивляешься, — сказала она. — Неудивительно: ты женщин не знаешь.

«Знать женщин», — подумал Клаус. Возможно ли? Если знать их, изучив, то оказываешься вне отношений, ты спокоен и холоден, и некоторая часть «знания» — вероятно, важнейшая — улетучивается. Оставаясь внутри их, в этой странной — жестокой и желанной — паутине, ты заинтересованный ее участник, и тогда прощай объективность.

«Знать женщин — невозможно», — сделал он неутешительный вывод.

Так же говорят «вы не знаете жизни», имея в виду злые ловушки и способы увертывания от них. Но жизнь ведь не только неприятности. И не только отдача — крови, семени, денег…

Клаус спохватился, заметив, что мысленно пишет, забыв о присутствии Доротеи. Та смотрела на него с удивлением, словно не узнавая, или узнавая в нем кого-то еще или даже другого.

— Мгновение истины, — усмехнулся он. — Возник какой-то философский комок между нами… Простота поэзии затмилась. Доротея, что с нами? Вспомни, как мы встретились.

Доротея помнила. Они увидели друг друга впервые в зеркальном стекле галереи, остановившись оба, привлеченные картиною в ней, изображавшую купальщицу, стоявшую наполовину в воде у каменного парапета. В руке она держала листок бумаги, вероятно, письмо. Чувственно прекрасная женщина, смотревшая им прямо в глаза, их смелостью и заразила: они, повернувшись друг к другу, так посмотрели. Клауса тронула внимательность взгляда, ум его и искорка веселья.

«Мы увидели друг друга в зеркальном пространстве, — пошутил он тогда. — Наши отражения уже познакомились. Так скажите, как вас зовут и кто вы?»