Николай Боков - Пик Доротеи

«Начать с жалобы, что не спится, не естся, не пишется, — писал Клаус Д. в толстой синей тетради. — Постепенно войти в подробности, заметить интересные повороты, — и рассказывание продолжится само собой, уподобясь езде на велосипеде».

После первого усилия поймать равновесие, почувствовать движение воздуха, ощутить слитность тела с машиной. И уже строить некие планы: захотеть достичь знакомого места, вида… чтобы внизу простиралась долина. И горы на той стороне тонули бы в голубоватой дымке. И еще несколько домиков на склоне, в которых настоящая счастливая жизнь.

«Скажут: это мечта, — записывал Клаус. — А я, однако, надеюсь, что свойство сие есть у обитателей села, на которое я смотрел вчера с перевала, поднявшись по крутому склону, задыхаясь от усилия ног и всего тела, приподнимаясь в седле и думая, что вот-вот не выдержу и сойду на землю. Вдруг исчезла всякая трудность, упорство закончилось.

Долина зеленой травы, цветов, деревьев, добротных домов, гор — и среди них несколько снежных вершин. Одна из них называется пик Доротеи, сказал мне житель этих мест Оберхольцер, праправнук настоятеля еще действующего монастыря».

Ночь. Клаус Д. просыпался, вынимаемый из сна далеким телефонным звонком, и надеялся, что кто-нибудь подойдет, снимет трубку — и мучение прекратится, тем более, что звонок не к нему, он жил в этом месте недавно и номера своего сообщить никому не успел.

Звонок оборвался на половине, и его сменил тотчас испуг: он не ответил, а звонил кто-нибудь близкий, у которого что-то случилось.

Ожидание продолжалось во сне. Звонок телефона встревожил — сначала тем, что он был, а затем — тем, что он на него не ответил. Ибо есть несколько жизней, связанных с его собственной. Верно и обратное: его жизнь связана с жизнями других людей.

Наутро захотелось услышать знакомый голос, и в нем — нотку радости: ах, это ты! Объявился!

Клаус завозился с телефоном, современным и сложным. Никак не получалось попасть на международную линию. Гельвеция не выпускала его, механический голос предлагал набрать номер в другой раз или справиться в телефонной книге. Наконец, удалось.

— Алло, Доротея?

— Ах, Клаус! Объявился! Куда ты подевался? — женский голос говорил с теплотой, с той бархатистостью, которая для мужчины почти поцелуй.

— Доротея, ты приедешь ко мне?

— А ты далеко?

Доротея захотела приехать, потому что, догадывался он, ей давно хотелось уехать.

Она отправилась за билетом на поезд.

Клаус тотчас заметил, что его существование — весьма комфортабельное в настоящее время — прибавило в легкости и разноцветности. Предстоящая встреча наполнила его энергией, упругостью, силой. Новые идеи теснились у входа в сознание.

Встала над озером радуга.

Он немедля надел баскетки — вид спортивной обуви, русским еще не знакомый, — и покинул коттедж для бега трусцой.

Поначалу он одиночеством наслаждался. Мысли текли непрерывно, он их записывал поспешно, удивляясь и радуясь, и приписывал изобилие их свежему воздуху гор и дыханию чистой воды.

Спустя время он был непрочь перемолвиться словом привета, обыкновенным бонжур или грюци , и поездки на велосипеде в город, за хлебом делались все насущнее и насыщеннее. Он испытал приятное чувство, увидев на толстой сосновой балке стропил — спальня располагалась под крышей — темную шевелящуюся ленточку. Приблизившись, он обнаружил ручеек муравьев: они проложили дорогу и неустанно бежали туда и обратно. Проследив, Клаус увидел, что целью забот были крошки на кухне.

По окончании рабочего дня ленточка замирала и вновь приходила в движение на рассвете. Как у людей! — восхищался Клаус. В первое время этого общества ему вполне хватало.

Он им помогал. Он забавлялся тем, что насыпал на подоконник горку манной крупы. Муравьи окружили манну в почтительном недоумении, а потом понесли. Их ленточка раздвоилась: темная в одном направлении, она лилась белым пунктиром в противоположном.

По обычаю своему, на новом месте он обратился к книгам. Авторы в крохотной библиотеке дома, стоявшего на берегу озера, были почти все незнакомые, язык их был чаще всего немецкий, не самый ему близкий, несмотря на загадочную к нему тягу. Он и начал с него в далеком послевоенном детстве, — в середине закончившегося недавно столетия. Изучение прерывалось на годы и не раз, и возобновлялось со страстью, удивлявшей учителей.

Метод Клауса — просвещенного варвара: он брал книгу, прочитывал наудачу половину фразы, треть или несколько их, — и ставил опус обратно в тесный ряд. Если ж сверкала мысль или образ, то книгу оставлял на столе раскрытыми страницами вниз, намереваясь позднее еще почитать — в надежде на радость открытия. На родственность в мире belles lettres , как называют литературу иные старомодные французы.

Множились книги, напоминая домики, шалаши. В каждом жила мысль или чувство.

Он перечитал с удовольствием: der Atem des Zeitgeistes ist nicht von Dauer . Сказано кстати. Лекарство от беспокойства, — ибо связь с современниками казалась нашему «герою» подчас эфемерной. И вот живой автор, написавший нечто, под чем он сам готов подписаться. Родство душ, мостик к взаимности, отдых от бега трусцой. Он пробовал перевести: вздох духа времени недолог … короток? неглубокий? Гм.

А вот закрывать глаза не годится, хотя бы он и оправдался туманом густеющим, исказившим перспективу и скрывшим горы. Не попытаться ли его разогнать призыванием ветра по имени Фён , подарившего дамам прибор для высушивания волос? Рядом не было слушателя, чтобы проверить на нем, удачна ли шутка.

Клаус записывал:

«Отныне ты не вникаешь в рассказы о чужой жизни, откладываешь их в сторону, не берешь в руки пересказы чужой реальности;

все выбрасывается, и забывается о выброшенном…»

Клаус был благодарен: за эту остановку в заботах о жилище и пропитании.

За громаду гор, вызвавшую мысль о ничтожности . Возможно ли подобное чувство, если душу не осенило Великое?

«Умалившийся, ты в тени Всевышнего: жди подарка Его, которым ты будешь питаться годы. Бойся странного чувства всемогущества и величия в мире, — тебя поставил кто-то другой на краю».

В тумане послышался скрип уключин. Переговаривались невидимые утренние гребцы. Покрякивали утки и бархатно бормотали супруги их селезни. Водяные курочки вскрикивали. Проверить, все ли в порядке у лебедей, свивших гнездо возле ангара для лодок.

Однажды утром он застал лебедя-мать за переворачиванием яиц и сосчитал, что их шесть, больших зеленоватых. С тех пор он здоровался с нею на местном наречии — грюци! — и она уже клюва не вынимала из крыла и не шипела. Супруг, пребывавший на рейде, начинал воинственно плыть в его направлении и вдруг узнавал Клауса, и останавливался.