Николай Боков - Пик Доротеи

Он явно обращался к Доротее, хотя сестра ее стояла рядом, глядя на музыканта широко раскрытыми глазами, и это было бы неприлично, будь его известность поменьше. Клаус сидел на подоконнике с бокалом вина, с любопытством следя за развитием разговора, однако и оглядываясь на пейзаж, на синюю даль озера, чувствуя приятное томление в сердце: их всех посетило одно настроение дружественности, свободы и той мудрости возраста, которая не стремится схватить и приобрести навсегда, — будь то внимание другого человека или любовь.

Красотой облака можно насладиться, его розовым и золотым ободком (за ним спряталось солнце), но нельзя его остановить, приковать. Впрочем, можно сфотографировать… Клаусу не хотелось и этого, он просто смотрел и любил: седого музыканта, вальяжного винодела и потомка солдата, спортивную зеленоглазую Нору и, конечно, мечтательницу Доротею. И гувернантке, высунувшейся из кухни и прислушивавшейся к разговору, доставалась толика симпатии. Самого себя он видел объединяющей точкой, через которую прошел пучок лучей чужих жизней. Они этого не знали.

Штеттер прогуливался с тарелкой в руках и ел с видом завсегдатая. Он был привычен к приемам и фуршетам, и даже предпочитал их непринужденность чопорности званого обеда: — Госпожа, передайте, пожалуйста, соль… Господин министр, позвольте вам заметить, что число койконочей (nuitées…) в этом году несколько сократилось…

Меклер рассказывал о гастролях в Китае. Там в первом ряду сидели начальники во френчах, а во втором их секретари с бумагами в руках. Наклоняясь к уху руководителей, они что-то говорили, и те начинали хлопать размеренно и неторопливо, и простые слушатели вторили им. Шум аплодисментов напоминал работу мельничного колеса.

— Китаю далеко до демократии, — вздохнула Нора. — Увидите, они еще вставят свои палочки в наши колеса.

— Колесики наших часиков, — поправила Доротея.

— Зачем им демократия, когда у них есть Конфуций, — буркнул дирижер. Его что-то отталкивало от Норы, ему хотелось ей возражать во всем, но никак он не мог найти точек противостояния и борьбы. Доротею же он заведомо принимал во всех проявлениях.

Клаус рассматривал альбом «Барокко и его братья». Переворачивая страницы, он не заметил, как выскользнула из книги открытка и спланировала к ногам Доротеи. Она подняла ее и заговорила почти возмущенно, — все обернулись к ней и посмотрели.

— Ах, опять эта глупая скульптура!

На открытке изображен был Моисей Микеланджело. Нужно ли напоминать, что великан Ренессанса наградил рогами вождя исхода из египетского плена? Как ни странно, никто из ученых ими не заинтересовался.

— Лучи подлинника превратить в рога перевода! — взволнованно говорила Доротея. — И этот вздор пережил века.

Клауса удивила и тронула горячность Доротеи, так противоречащая равнодушию современного человека к великим событиям и даже идеям.

— Что за дело тебе до рогов, — усмехнулась Нора. — Ты ведь тут не при чем?

— Понимаю Доротею! — воскликнул Меклер, приближаясь к ней и осторожно касаясь ее руки. — Абсолютно согласен! То, что сделал великий скульптор, ужасно. Вообразите: великий композитор написал партию виолончели… а дирижер вычеркнул и указал: партия по барабану.

— Виолончель не лучи, а рога не барабан! — веселился Лео, обрадовавшись нечаянному фарсу.

— Вы, Нора, неправы, — добавил Меклер, не довольствуясь похвалой по адресу ее сестры. — Искусство лишь то великое, которое бледнеет перед истиной.

— Бледное искусство? Как же так, мэтр?

— Да! Возьмите себе общепринятый смысл! А я имел в виду… смятение перед открывшимся… пиком!

Меклер прибегнул к запрещенному оружию пафоса, сверкая глазами, и Клаусу был симпатичен. Фрау Штольц поняла, что настало время ее гастрономической миссии и примирения сторон. Она вплыла со стопкой тарелок, а потом появилась и кастрюлькадолгожительница, распространившая аппетитный запах — несомненно, тушеного петуха- шаперона .

— Ваша судьба читает мою справа налево, — сказал Грегор Норе, стоя совсем близко к Доротее. Сестры посмотрели друг на друга, и Нора слегка пожала плечами. — Доротея… Дело в том… Ваше возмущение рогатым Моисеем мне пришлось по душе… дело в том, что среди моих имен есть и Нора … но прочтенное справа налево!

Все немедленно это проделали, и Доротея улыбнулась. Сестра же нахмурилась. Клаусу было интересно.

— Вот почему вы так взволнованы, — мягко сказал он. — Тот далекий, чье имя вы носите, видел сияние лица боговидца.

Излишне уточнять, что Клаус имел в виду Моисея.

Пришла пора заняться едой, ибо разговор достиг почти молитвенной высоты, где людям уже скучно разговаривать, и нужно молчать.

Отдохнув от еды на веранде за чашечкой кофе, гости и Меклер отправились вниз по тропинке через лесной участок. Там и тут виднелись домики для птиц, устроенные мэрией, а также кормушки для пчел и полезных жуков.

Грегор пригласил всех на репетицию концерта. Лео взялся всех отвезти в город на своем швертботе. Они спускались к озеру по узкой тропинке гуськом. Клаусу выпало идти последним. Перед ним шла Нора, ступая ловко и упруго, несколько по-кошачьи. Движенье воздуха прижимало платье к ногам, очерчивалась линия бедер и ягодиц, и Клаусу делалось не по себе от их близости. К счастью, они вышли к лужайке с овцами, к фонтану с купальщицей и малолетними фавнами, застывшими в вечной шалости, к дому.

Лео шагнул на палубу первым и вытолкнул на парапет трап. Доротея приняла помощь руки капитана, а Нора прыгнула прямо на палубу. Клаус и Грегор, не имея привычки к мореходству, взошли на судно с осторожностью. Лео сел на корме. Он ловко поймал парусом ветер, и снасть наполнилась, упруго вспучилась, люди почувствовали толчок силы воздуха. «Лермонтофф» рванулся и повез их в голубую даль.

За отплытием следила фрау Штольц с веранды дирижерского дома, приложив ладонь козырьком ко лбу. Когда-то и она была музыкантом, флейтисткой, она еще помнила волнение, охватывавшее ее перед выходом, и страх — словно перед змеей, которую предстояло околдовать и обезвредить звуками. И однажды судьба ее вознаградила: в глазах первой скрипки, злющей и острой на язык, Штольц увидела слезы любви и печали… что же она тогда играла… ах да, Телеманна, его трио… Заметил ее и Грегор, и с тех пор все пошло кувырком. Дирижер, впрочем, тогда совсем молодой, любил кувыркаться утром в постели. Потом он сидел в позе лотоса, пил кофе и уходил в кабинет. Уезжал на репетицию. И так постепенно она отошла в нишу жизни, благоустроенную, сонную. Однажды она спохватилась, что время проходит, что она сделалась слушательницей, и только. Но не могла оторваться, расцепиться. Дети почему-то не родились.