Николай Боков - Пик Доротеи

Почтительно звякнул звонок: с докладом Бауэр, секретарь. Он и входил уже с папкой под мышкой, приветливо глядя издалека в глаза Штеттеру, приближался, не отрывая взгляда, приготовив руку для братского демократического пожатия. Лео вдруг вспомнил совет не смотреть собакам в глаза, это их пугает, они могут взбеситься. Глядя в сторону, он огорошил Бауэра вопросом:

— Вы музыку любите?

— Видите ли, господин Штеттер… люблю ли я музыку? — повторил он, усваивая вопрос, приближая его к себе, снижая остроту, приручая его неожиданность.

— Хочу учредить конкурс пианисток, — сказал Лео.

— Ну что ж… надо что-нибудь сделать для феминисток, — нагнул Бауэр голову в знак согласия. — Есть и такой проект: вчера мы устроили брейн штурм («унд дранг», — добавил он тихо). — Весьма перспективно арендовать полосу в Северном море и поставить две тысячи ветряков… потом довести до десяти тысяч. Ввиду отказа Германии от атомных станций…

И замолчал, оставив место для замечания патрона.

Штеттер поморщился. Он представил себе побережье, синее море, своего Лермонтоффа , тысячу ветряков — и то уже много, а тут десять… Некрасиво. Зато безопасно. Атомную станцию легче замаскировать, но если вдруг… будущий ужас. Ужас будущего. Такое приснится — будешь не спать. Такое случится — спать будет некому.

— Ну что ж, ветра на всех хватит, — сказал Штеттер. — А премия на многих одна. Пусть достанется лучшей.

Бауэр почтительно наклонил голову.

Автомобиль для дальних поездок в ближние виноградники — тяжелый черный джип — плыл через зеленое с васильковым оттенком поле люцерны. Пятеро спутников его поместились, и еще было место, если б нашлись пассажиры. Фрау Штольц поехала с ними, чтобы «пополнить наш маленький погребок», как она выразилась. Меклер взглянул хмуро, но ничего не сказал; он переживал и пережевывал перипетии репетиции, предпоследней. Еще одна в пятницу, в субботу генеральное исполнение, в воскресенье концерт. Сегодня и на другой день он отдыхал, доволен был, что поездка его развлечет, возвращался в мыслях к ударникам, — их занято в концерте четверо. Ничего не поделаешь, таков композитор. Меклер, впрочем, сам любил громкие звуки начинающейся войны, он кричал иногда, забывшись в экстазе: «Так их! Бей их!» Барабаны отзывались все громче и страшнее. И если б не бархатный голос валторны, утробный и влажный…

Шлиссенберг перешел к Штеттерам за недоимки Клартенс-Ваксеров еще в восемнадцатом веке, до наполеоновского рейда в Гельвецию, рассказывал Лео. Последний их представитель, Гуго фон Клартенс, упал в складку ледника, не оставив наследника.

— Как непредусмотрительно отправляться в горы в таком случае, — заметил Меклер. — Да и вы что-то медлите, Лео.

— Анданте, маэстро, — засмеялся винодел.

Вместо ожидаемого замка сестры увидели большой загородный дом, окруженный фруктовым садом, за которым во все стороны, насколько хватало глаз, простирались виноградные поля. От озера уцелела в пейзаже узкая синяя полоска, зато горы громоздились величаво, и за ними виднелись вершины, покрытые снегом.

Винный погреб удивил их бочками — крутобокими, молодцеватыми, мерцавшими матово. Вино выдерживалось сначала в дубе, и если оно выдерживало такое обращение — бывало, что нет — то переливаемо бывало в бутылки с простенькими этикетками места и года. Лео рассказывал истории вин. Оставалось еще несколько знаменитостей.

— Вот этим я вас угощу, милостивые государыни и государи, и не постыжусь. Его поставлял мой предок знаменитому меломану Баварскому королю. К вину, говорят, он был равнодушен, но погреб его величеству полагался по протоколу.

Бутылки покоились в наклонном положении, и одну из них Лео взял осторожно, словно военную мину, и уложил в такой же ящичек с удобной ручкой, не изменяя угла наклона. Сооружение поставлено было на отдельный столик.

— Успокоим наши души бокалом вкусного пино , он очень удачный… А затем подбодрим сердце и кровь рюмкой солидного ликера…

Тяжелые запахи довлели в переулках между бочками, под темными низкими сводами. Доротея терла себе виски, заранее опасаясь головной боли после дегустации. Нора оглядывала восхищенно эти богатые запасы питья, прикидывая, сколько это могло бы стоить.

— И не старайтесь, Нора, сосчитать, — усмехнулся Лео. — Никто этого давно уже не может.

Показ закончился, наконец. Они вышли на солнечный свет, жмурясь и хмурясь, прикрывая глаза козырьком ладони, защищая их от вида синего неба и от яркой прозрачной зелени листьев. Фрау Штольц показалась из двери с надписью прием посетителей , держа удобный деревянный ящик с ручкою, в гнездах которого лежали бутылки.

— Ах, мадам, вы, я смотрю, нагрузились? — скаламбурил Меклер и получил в ответ молнию взгляда. — Извините, это вышло случайно: у меня типун на языке.

Пробовать знаменитые напитки собрались на террасе, соединявшейся с залом особою дверью, раздвигавшейся и складывавшейся, так, что оба пространства соединились в одно.

— А это, маэстро, — если захотите попробовать тоже — для вас, — сказал Лео, указывая на рояль, придвинутый к стене. Вблизи помещались застекленные полки книг, частично настоящими, а частично бутафорскими, с нарисованными корешками, доставшимися от времен уважения к знаниям. Старинный глобус украшал помещение, несколько карт тоже не новых, небольшой телескоп и даже смешная потешная мортира. Подле нее стоял манекен гренадера наполеоновской армии.

Вино для баварского короля-меломана понравилось Клаусу. Нора, пробуя, окунула язык в бокал. Доротея храбро отпила глоток.

— Немногие бутылки доживают до такого возраста, — заметил Лео. — Перевозить их нельзя. Знатоки и любители приезжают сюда в первый уик-энд месяца.

— Как на концерт, — пошутил Клаус.

— Именно! Чтобы насладиться симфонией… вкуса! Простите, маэстро, это сравненье гурманам.

— Гурманы и меломаны… — что ж, это обычно. Они часто еще финансисты, люди счета, подсчета.

Клаус уже заносил разговор знатоков в новенькую записную книжечку черного цвета.

— Рисуете с натуры, — усмехнулся дирижер.

— Вы схватываете значение любого жеста, — заметила Доротея.

— Профессиональное, — сказал Грегор. — Я привык следить за исполнителями. Иначе они такого натворят!

— Чихнет кто-нибудь, — сморозил Штеттер.

Мэтр строго взглянул на него:

— Это крайняя редкость. За всю мою практику лишь однажды в Америке пианист, игравший Рахманинова и имевший к нему тайную аллергию, — вдруг стал краснеть и надуваться…

— Но вы справились? — встревожилась Нора.

— Я погрозил ему Пальцем, и это прошло.

Все помолчали, переживая ужас от едва не наступившей тогда катастрофы.