Николай Боков - Пик Доротеи

— Я еще поживу у тебя, — произнесла она, насмотревшись однажды вдоволь на картину полудня: лодка почти не двигалась посреди залива, ветер лениво шевелил ее повисшими парусами, мелкая рябь воды сверкала на солнце. Голубоватая дымка висела.

Ее намерение было ему по душе. Впрочем, если б она объявила другое решение, ему в голову не пришло бы ее уговаривать и удерживать: край, берега и люди дышали свободой, здесь ничего не было своего, — и у Клауса прежде других.

Доротея взглянула:

— Опять ты глупо смеешься!

— Люди от счастья глупеют…

— Сколько же можно глупеть?! — возмущалась она, улыбаясь.

— Быть счастливым — это беспредельно…

— Вот что я тебе скажу: ты просто хвастаешься! Ты, видите ли, такой умный, что тебе можно глупеть, глупеть, глупеть — и ничего!

— Гм.

— Столько смеяться — не пришлось бы плакать!

— От плача люди умнеют…

— У тебя от всего польза!

От спора их отвлекла сцена на озере: с лодки махал рукой человек, а потом послышался удар в корабельный колокол, предназначенный им, несомненно. Взяв бинокль со стола — Клаус использовал его как пресс-папье, — и поймав фигурку в поле зрения, он тотчас узнал Лео Штеттера и помахал ему в ответ. Кораблик задвигался, поймал парусом ветер и заскользил к берегу.

Нельзя сказать, что Клаус обрадовался пополнению общества его и Доротеи. Они еще не насытились друг другом. Однако день созревал, послеполуденная лень призывала к сиесте. Бесплодные часы хорошо занять несложным разговором и чашкой чая.

— Я догадался, где вас искать! — Лео Штеттер прыгнул на низкий парапет, обрезавший сбегавший к озеру склон; волны бились о него в непогоду, и за долгие годы этой работы вымыли в цементе ямки и смыли углы ступенек, спускавшихся к воде.

— Эти места я знаю, как свой карман, — продолжал он, подходя. Он был в парусиновом костюме и наброшенной поверх капитанской куртке.

— Ах, вы не одни, — сказал Лео, еще не кланяясь Доротее и ожидая, что Клаус представит его. Иначе ему пришлось бы извиниться и откланяться. Клаус назвал имя Штеттера, и его подруга… (не слишком ли много он о себе воображает?) протянула руку так, как умела сделать: приветливо и равнодушно, ни на миг не преступая невидимой черты приличия. Впрочем, и Лео воплощал собой куртуазность. Ему предложили напитки; он отказался.

— Мне случается навещать вашего соседа, моего дальнего родственника, — сказал Лео. — Видите вон тот лесной участок, за домом фермера… кажется, Бруно? Там прячется вилла Грегора Меклера, дирижера. Видно, что имя вам незнакомо? Видите ли, он не очень известен за пределами наших кантонов, но мы его любим.

Разговаривая, Штеттер обращался чаще к Доротее, спохватывался, отправлял фразу и Клаусу, и потом опять его уводило в сторону прекрасного пола. Он стал приглашать их в свои виноградники, ближние, как он выразился, где виноград хотя еще и зеленый, но виды на гору Пилатус прекрасны. Из ближних естественно вытекало, что есть еще и дальние . Но и ближних виноградников был выбор: здесь, или за озером, или на южном склоне.

Остановились на Шлиссенберге, — вид оттуда не самый пленительный, но все-таки живописный, а во-вторых, там находятся погреба и винодельня. И когда же? Например, завтра? Почему бы и нет… что ж, очень хорошо, что завтра. В этот миг заиграл Моцарта телефон Доротеи, и она удалилась в соседнюю комнату.

Они поговорили о дирижере, наметили поход и к нему, и тут Лео позволил себе вольность: он поднял с видом учительным палец и произнес:

— Доротея — красивая женщина.

Клаус невольно фыркнул и улыбнулся, понимая его чувства. В этих краях суровый Кальвин не успел вытеснить католицизм, а за Великим Перевалом начиналась Италия со своим жизнелюбием Ренессанса. Доротея вернулась озабоченная, и Штеттер откланялся, так и не установив день посещения погребов Шлиссенберга и музыканта Меклера.

— Мы созвонимся, — сказал Клаус, улыбаясь.

— Мой дорогой Клаус, не знаю, как быть, — сказала Доротея. — Моя сестра просит о встрече. Она уезжает в Рио. Она сейчас в нашем доме, в Цюрихе. Мне ехать не хочется… — колебалась она, подсказывая ему паузой возможность иного решения.

— Почему бы ей не приехать сюда, — благодушествовал тот. — Места достаточно.

— Ее зовут Нора, — сказала Доротея тоном последнего довода против.

— Что ж, Нора… что-то от Ибсена, почти Чехова… Играть так играть! — пошутил.

Нора в приглашении не сомневалась, и ответный звонок Доротеи застал ее уже в поезде. Пришлось поторопиться с бранчем и им.

Минута в минуту пришедший автобус их подхватил и повез по дороге, повторявшей изгибы горного карниза. За зелеными рощицами прятались виллы, оповещая о своем присутствии крепкими ухоженными воротами. Поблескивали объективы камер слежения. А внизу расстилалось синее озеро. Дальше стояли горы, и за ними высились заснеженные пики. Один из них носил имя спутницы Клауса.

Они ехали среди высоко стоявшей травы, еще не скошенной, и он предвкушал аромат будущего сена.

Точен был поезд, да и они входили в вокзал, едва локомотив, засопев, заскрипел тормозами. К третьему вагону они приблизились, когда пассажиры уже сошли на платформу и на площадке показалась стройная женская фигура. Прежде лица Клаус увидел колени и бедра, обтянутые фиолетовыми колготками. Короткие шорты их не скрывали. Нора сбежала по ступенькам — нет, спрыгнула прямо на шею сестре. На ногах у нее были баскетки — не пора ли ими заменить надоевшие всем кроссовки ? Нора носила светлую безрукавку тишортку и еще небольшой рюкзачок.

— Как я рада! — кричала она, смеясь и заражая улыбкой сестру, Клауса и проходивших мимо кондукторов, — один обернулся и одобрительно пощелкал компостером. Ростом с сестру, похожая на нее тонкими чертами лица, она разительно отличалась темпераментом. Удивительно — хотя почему же, собственно, — что она была старше Доротеи на два года.

Нора обняла и Клауса со всем пылом почти родственницы, и это не было неприятно. Доротея сдержанно улыбалась, а потом нарочито взяла его под руку, идя по платформе и оказавшись между сестрою и им.

— Я еду в Рио! — сообщила Нора, наклоняясь вперед, чтобы лучше его видеть. — А как вы тут живете? Вы любите бегать? Велосипед у вас есть? А для меня?

В одну минуту она задала столько вопросов, на которые Доротее понадобится год.

— Чудесный город! Никакой промышленности! Чистый воздух! — радовалась она.

— Здесь говорят: наши фабрики — это отели, — сказала Доротея.

— А наши станки — это кровати, — подхватила Нора, смеясь. — И нет драгоценнее музыки, чем храп постояльцев!

Клаусу хотелось заговорить, но почему-то стеснялся.