Изабелла Худолей - Твоя воля, Господи

Беспокойство шло с другой стороны. Мытарствуя по свету больше половины своей сознательной жизни, он по — звериному научился чуять опасность. И когда лихие люди на конях осенней темной ночью в каких‑то двух — трех верстах рт дома остановили его бричку и зверски до полусмерти избили его, даже не поинтересовавшись содержимым его карманов, а деньги у него при себе были немалые, тяжкую думу задумал Родион. Нюхом бывалого человека он связал эту историю с тем слухом, что передал ему верный человек на прошлом воскресном базаре. Он говорил о том, что казаки недовольны тем, что городовик Худолей богатеет в своем шинке на станции, когда тот же шинок мог содержать любой заможный казак. Говорил о том, что кто‑то пускает слухи о худолеевых темных делах с постояльцами, о том, что он замешан в конокрадстве… Хоть и вздорные то были слухи, и в таких вещах, как конокрадство ничего не докажешь, не поймав с поличным, но Родион знал об извечной вражде казаков к иногородним и о самых диких формах, которые она иногда принимала. Его достаток колом стал у них в горле. Конокрадство — страшный грех среди станичников, где конь — это сытая жизнь, а его утрата — почти голодная смерть. Даже ненароком бросив такое слово, можно разжечь страсти. А тут враги не жалеют яда и красок на подробности. Страшная вещь — такая клевета. Иногородний фактически бесправен в станице и с ним возможно любое беззаконие. Вплоть до красного петуха среди ночи.

Сумно на душе Родиона последние дни. Вот и сейчас едет он, поспешая засветло добраться до дому, а на душе беспокойно. А тут еще болит нога с той осенней ночи. Как он тогда

остался жив — никому неведомо. А тем, что сотворили с ним лихо — меньше других. Весть о том, что Худолея за станицей ограбили и зарезали, и сам Худолей, измордованный, истекший кровью, свесившийся с брички без кровинки в лице, доставленный к порогу своего дома умной лошадью, прибыли одновременно. Услышав от знакомого, приехавшего с базара, о смерти мужа и тут же увидев его самого, Мотря, как и пристало ей, не тратила силы зря и даже не пыталась голосить, как это принято у баб. Ее проворные руки только мелькали, а лицо мало чем отличалось от бледного до синевы лица мужа. Губы были накрепко сжаты, глаза из голубых стали серо — зелеными, и лишь изредка она глухо бормотала такие слова, услышь их любой мужик — содрогнулся бы.

Аж до самой весны отхаживала Матрена мужа. И отходила. Только ей он обязан тем, что не выхаркал целиком за зиму свои легкие, не стал калекой. Ей и еще своему могучему здоровью.

Но видно недруги попытаются исправить первую свою ошибку. Слишком рано то проклятое отродье известило своих хозяев о его смерти, сорвав, конечно, за это куш. Уж теперь они отработают его. Ишь куда хватили — конокрад! А за это и убить можно. Безнаказанно, миром убить. Видел он не раз такой самосуд. Убивали зверски, а Бог его ведает, кого и за что. Виноватого или безвинного.

То ли это осенние длинные ночи будили в нем тяжкие думы, то ли не давала спать тупая ноющая боль в ноге, отзывавшаяся каждый раз на перемену погоды, только и сейчас лежал он без сна с каким‑то тяжелым предчувствием глядя на трепетный огонек каганца [3] коптилка . А тот метался под каким‑то непонятным ветром, который, казалось, вот — вот погасит его, но он упрямо разгорался снова, недолго горел ровным маленьким желтым пламенем, а потом снова начинал трепетать. Не так ли и твоя жизнь, Родион, трепещет на ветру таким вот беспомощным огоньком? — спрашивал он себя. Кому мешает это ровное маленькое пламя? Откуда этот ветер в закрытой наглухо комнате? Матрена тихо спала рядом, умаявшись за день, спала тяжелым сном наработавшегося человека так спокойно и неподвижно, что он, настроившись своими мыслями на определенный лад, невольно прислушивался к ее дыханию. Жива ли?

Осторожный стук в окно, что возле крыльца, так не похожий на громкий и требовательный грохот запоздалого постояльца, Родион воспринял, как продолжение своих невеселых мыслей и, чудное дело, почти совсем не взволновался. Осторожно, чтоб не разбудить жену, встал, прошел в залу, посветил в окно и, только узнав знакомого батрака, открыл засов. Степан давно работал у старого Браславца и был хоть и батраком, но все же доверенным этого богатого и темной души человека. Родион не раз спрашивал себя, как могут уживаться под одной крышей, хоть и в разных положениях, такие непохожие люди. Родион считал Степана порядочным человеком и когда что‑то зависело от него, помог его матери. Степан этого не забыл. Именно он и сказал в прошлое воскресенье на базаре Родиону о слухах в станице. Еще тогда ему хотелось спросить Степана, не знает ли он, где был Гришка Браславец, младший брат хозяина, в ту ночь, когда его били. Хоть и темно было, но что‑то знакомое почудилось ему в фигуре того верхового, что стоял поодаль от нападавших и был, вероятно, у них за старшего. Уж не Гришка ли Браславец? — еще тогда подумалось ему.

Степан был взволнован, без шапки, волосы его слиплись от пота.

— Бежал что ли?

— Ни, на хозяйской.

Оба понимали, что это не то, что надо говорить. То самое чутье зверя подсказало Родиону, что это за гонец и какую весть он принес. Совершенно непонятно, откуда в сознании выплыло — тот конный и был Гришка Браславец. Он не понимал еще, что такой вывод мог быть лишь продолжением его собственных ночных мыслей и вести, что привез Степан, и еще не сказал ему.

— Тикай, Родион. — прервал тягостное молчание Степан — Тикай, спасай душу. Мотря и диты нехай поховаются. Цей ничью тэбэ будуть громыть. Мий хозяин с братамы. Дуже вин хоче свий шинок витчиныть на станции.

— Спасибо, Степан.

Он не слышал, как вышел Степан, как хлопала на ветру оставленная дверь, как задуло каганец и он оказался в кромешной тьме.

— Матрена, вставай. Буди детей, уходите из дома.

И вот она уже не спит, все поняла, увидев его одетым, услышав во дворе* ржанье Серого. Она все поняла, умная его жена. Все поняла и опять не заголосила. Она метнулась к детям,

потом внезапно остановилась, выпрямилась и посмотрела на него, неподвижного, стоящего посреди комнаты.

— Езжай, Родион. Езжай, будет поздно. Мы не пропадем.

— Я вернусь…

— Нет, Родион. Ты не вернешься. Я это чую.

Он молча подошел к ней, провел рукой по волосам, обнял. На минуту ему показалось, что плечи ее дрожат. Он провел по лицу шершавой своей ладонью. Оно было сухо. Он быстро еще раз сжал ее плечи и вышел. В темноту, в неизвестность.

Они сожгли все, что можно было сжечь.

Матрена с детьми, отсидевшись у соседей, собрав кое — какой спасенный добрыми людьми скарб, на чужой телеге в тот же день перебралась в станицу. Она зарабатывала на жизнь себе и детям, стирая на богатых хозяев. Игнат бросил школу и пошел работать приказчиком в рыбную лавку. Васю отдали мальчиком в ресторацию.

Читать дальше