Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Уже на улице вспомнил Саба, что Зезва художник. Он только теперь понял настоящий смысл как бы между делом оброненной фразы: «Человек сто за день перебывает…»

Что касается гостеприимства, то вряд ли кто мог удивить семью Торникэ гостеприимством, но гость Зезвы не просил, как бедный родственник, помощи и поддержки, это был иного рода гость: удобно развалясь в креслах, он попивал черный кофе и, блаженно щурясь, разглядывал картины в импрессионистской манере, висевшие в большой зале.

Саба помнит, как в детстве младший из двоюродных братьев взял его за руку, привел в кабинет отца и сказал, чеканя слова: «Смотри, мой отец художник!..»

В низкорослой пальмовой роще сидящая на земле женщина кормила грудью младенца. Огромный лист мать-и-мачехи задерживал лучи солнца, и бледная с прожилками зелень проливалась тихим рассеянным светом на мирный уют матери с ребенком. Картина эта, созданная художником в молодые еще годы, и поныне была лучшим украшением дома. Быть может, сам того не сознавая, Саба именно из-за нее наведывался в семью тетки. Быть может, в светотени низкорослых этих пальм еще раз отзывалось переметнувшееся через море и горы трепетное, не имеющее родины эхо того изначального звука, который, как вскинутая в небо труба, возвещает миру оптимистическую истину — не все на свете пропадает.

В один из безобидных дней и к самолюбивому, чинному Зезве так же явится верблюд цвета пустыни, именуемый смертью, как уже поклонился он буйному кутиле Торникэ, а первозданная зелень мать-и-мачехи все так же будет пленять внуков и правнуков Саба.

Саба смутился вдруг. Как неожиданно, сама собой возникла мысль о семье! Может быть, слова «внуки и правнуки» были чисто условным символом продолжения жизни и их так же легко убрать из памяти, как промокнуть чернильную кляксу, нечаянно посаженную школьником в тетради. Но ведь серая промокашка только меняет цвет кляксы…

А во всем существе Саба начинало брезжить благородное желание любви.

Изнемогал от житейского бремени служивший двум богам человек, потому и предпочел он сидение в бочке. Бочкой отмежевался от опустошающей суеты человеческого бытия, бочкой отгородился от забора соседа, и страсть постигнуть истину в бочке же и вынудила остаться гениального грека.

А Софико была женщиной и не могла решиться на выбор, хотя житейским заботам она предпочитала творчество. Отсюда и брали истоки ее баснословное трудолюбие и общепризнанный злой нрав. «Должна же была я хотя бы одного спасти от мотыга и лопаты», — сваливала она на сына переселение с гор. Она даже себе самой не призналась бы в истинной причине: Саба понимал, что, где бы ни жила Софико, все одно не избежать было ей, как судьбы, борьбы между духом и плотью. Духом, в котором ветром бушует неуемное пламя творчества.

Из дымохода лениво курился дым. У изголовья Саба сидела Софико и холодными примочками остужала горячий лоб ребенка. Доктор, поднявшийся из нижней деревни, пропускал арак рюмку за рюмкой и утешал Софико: не бойся, при ангине обычно бывает такая высокая температура, давай ему козьего молока, держи в тепле, и все пройдет.

Уставившись в пылающий камин, Софико ночь напролет смотрела, как корчатся опаленные кровавым пламенем сучья, и прислушивалась к беспокойному дыханию больного внука.

А Саба видел, как вышла Софико из хлева с полным алюминиевым ведром. Падали большие хлопья снега. На дальней горе в церкви, крытой дранкой, висел в бездействии старинный колокол.

— Ты оставайся здесь, я должна подняться и ударить в колокол, — просила Софико увязавшегося за ней Саба. А Саба то ли боялся остаться один, то ли не хотел отпускать одну Софико и, намертво вцепившись ей в подол, бежал не отставая.

Не оглядываясь, шла Софико по колено в снегу. Плескавшееся в ведре парное молоко проливалось на снег и растапливало его. Тянулся за ними узкой тропкой молочный след. Наползающий с гор туман клубился в ущелье, по которому шли бабушка с внуком, и чем быстрее они продвигались, тем он гуще и плотнее обволакивал их.

Мальчику было холодно и хотелось есть, но он не говорил ничего бабушке, только с грустью смотрел на льющуюся струйку молока. Потом эта струйка оборвалась, как нитка, и алюминиевое ведро с глухим звоном покатилось вниз по склону, к деревне. А подъем все не кончался. Наконец показалась и часовня. Возле нее сидели на корточках люди и ели необычный ужин. Брали пригоршнями снег с земли и жевали его с деревянными лицами. Глянув на них, Софико только сейчас вспомнила о ведре с молоком и с грустью оглянулась назад, на деревню. Потом, усевшись точно так же, как они, принялась и сама есть снег.

«Не ешь, Софико, снег, заболеешь ангиной, и останется мальчик один…»

Софико кинула взгляд на стоящего неподалеку доктора и сказала с каким-то скрытым сочувствием: «И ты, бедняга, хотел удивить мир?!»

На рассвете, расставшись с горячечными видениями, мальчик проснулся под теплым одеялом и удивил Софико странным вопросом.

— Софи, а почему ты не заболела?

Растерянная бабушка погладила мальчика по лбу

и сказала с любовью:

— Вот хорошо бы и в самом деле мне заболеть вместо тебя, сынок.

Удесятеренные болезнью ребенка заботы придавали еще большую ловкость и мягкость женщинам, с утра до ночи хлопотавшим по дому. Вселенское солнце перекипало в их взбудораженной крови, и руки бабушки и матери несли мальчику отрадное тепло. Как он любил их слегка встревоженный, сочувственный взгляд! В такие минуты счастливое сознание своего бытия разом сбрасывало с чувствительной души паутину врожденного сиротства, и млел мальчик от прильнувших ко лбу определить, велик ли жар, женских пальцев, как млеет зреющая кисть винограда от знойного солнца. Какая таинственная печаль сопутствовала счастью, подаренному болезнью!

Сейчас, когда, покинув дом Зезвы, он вышел на улицу и вдруг почувствовал холод и озноб, Саба понял: тоска по таким вот минутам заставила его заглянуть к тетке… И он окончательно понял причину томления еще не совсем отошедшего ото сна тела по теплу и женщине прошлой ночью. Томление это погнало его неутомимо, как гончую, по улицам холодного города и навело на родную же кровь и плоть.

Тедо, приходивший навестить Саба, подолгу сидел у постели друга и молча смотрел на цветущие акации за окном. Давно уже исчезла с лица Тедо та надменная беспечность, которую так любил и которая в то же время так раздражала Саба.

А все началось с того, что Тедо вдруг не стал больше справлять свой день рождения, а девчонки в классе все приставали к нему и старались выудить из него правду и узнать, почему он перестал приглашать к себе. Тедо же молчал, как давший обет, и долго не открывался даже Саба.