Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Как грызуны, истребили ребята кисленькие листья герани, стоящей на подоконнике в классе. Перед раскипятившейся учительницей всю вину брал на себя Тедо.

Борьба за правду! Так называлось начинание Тедо, которое сразу подхватили другие. Эта борьба приняла форму романтической дуэли. Все было затеяно для того, чтобы покорить сердце понравившейся девчонки. Саба остался в стороне. Тедо недоумевал: класс, дескать, поддержал меня, а лучший друг отстранился.

— Ты борешься за женщину…

— И что?

— А то, что женщина не есть правда!..

Потом они валили все на этот разговор. А на самом деле женитьба родителей так обесценила их нерушимую доселе детскую дружбу, как первая трещина— достоинство драгоценного изделия из старинного стекла. Оба старались заретушировать трещину, но, не обладая опытом, не сумели и молча переживали каждый в своем углу. Саба иногда досадовал сам на себя — к безотцовщине привык, неужели без Тедо не привыкну жить. Чем больше он думал об этом, тем глубже постигал страшную истину — Торникэ умер. Сейчас он только лишь воспоминание, и потому менее болезненна мысль о его утрате! А Тедо, который живет и дышит под боком, — жестокая реальность, которой суждено вечно кровоточить под стать незаживающей ране… Саба не в силах был обратить эту реальность в прошлое. Не мог представить заживление этой раны, хоть и не таким он был наивным, чтобы исходить из предположения: я, мол, потерял, а Тедо приобрел. Так откуда же взялось, когда проснулось в безгрешном его существе это мужское честолюбие, не позволяющее хлопнуть, как бывало, Тедо по плечу и, уединившись, сказать другу: «Одна судьба у нас, Лаба, с тобой…» [1] Цитата из стихотворения Ильи Чавчавадзе «Пахарь».

А ведь было время, когда Тедо не мог без Саба. Почерневший от бессонной ночи мальчик подстерег друга в школьном дворе и выложил свою беду: мама ушла из дому…

Потом мальчики молча ели состряпанный Цирой обед. Как весело падали хлопья за окном и как печален был Тедо! С одной стороны, погода, с другой — печаль Тедо так действовали на Саба, что он боялся вымолвить слово. Ему было страшно выдать свою радость и довольство тем, что так легко падают хлопья, что такой мирной дымкой заволакивает стекла, что такая добрая и уютная Цира хлопочет тут же рядом и думать не думает покидать свой дом, как это сделала мать Тедо.

Прошло время, и Цира так же хлопотала уже в доме Тедо и со свойственной ей заботливостью сдувала пылинки с новоиспеченных мужа и сына.

К полудню квартира пропитывалась духовитым, благородным ароматом кофе, и это приводило в отчаяние вернувшегося из школы Тедо. Часами простаивал мальчик, уткнувшись носом в стену, и возвращал таким образом выветривающиеся материнские запахи. Новая же хозяйка понимала поведение пасынка как протест. Обиженная и расстроенная женщина всячески старалась угодить ему. Вечерами она не только не жаловалась, подобно злой мачехе, вернувшемуся с работы мужу на выходки сына, напротив, тихо так хвалила его за прилежность. Это еще больше раздражало уединившегося в своей комнате Тедо. Ему хотелось выйти и бросить отцу в лицо всю правду о том, что после появления в доме чужой ему женщины еще дороже, еще ближе стал для него образ родной матери. Тедо не желал погружаться в болото фальшивой, расчетливой доброты и цеплялся за имя «безнравственной» матери как за соломинку.

Густой запах кофе постепенно терял благородство, а мачехино искусство гадания, которое так поражало и день ото дня увеличивало число знакомых и друзей в доме, вконец расхолодило и озлобило Тедо.

Пожилая учительница с редкой проникновенностью рассказывала о золотом веке, старалась пробудить в расслабленных мальчишках и девчонках чувство любви к прошлому. Тедо слушал рассказ про подвиги юноши-царя с таким же холодным равнодушием, как предсказание судьбы по кофейной гуще…

Позднее Саба вспоминал, каким недобрым огнем горели глаза Тедо, когда он нехотя отвечал на вопросы учительницы, и тогда же он подумал, что женщине никогда не надо терять дымчатого покрывала, того самого покрывала, которое еще с младенческих лет старается сорвать человек. Быть может, материнское молоко до определенного времени не только пища для младенца, но и великая тайна. Быть может, тогда и отрывается дитя от груди, когда понимает ее назначение и окончательно одолевает высоту того бугорка, к которому так долго присматривалось, который изучало и ощупывало слабыми пальцами. Может быть, первый для человека плод яблока или граната — это не просто познание их вкуса, как это понимали Гаргантюа и Пантагрюэль, а познание целого мира. Поэтому яблоня уже не только райское дерево. Три яблока на одной ветке одного ствола уже целая семья…

Пьяный Датуна стоял перед ними и шутил с ехидной иронией:

— Вах, привет братьям! Об общей мамочке щебечете, голуби?

Белый как бумага Тедо встал, чтобы уйти, но сильный кулак Датуны опустился ему между глаз. Тедо качнулся назад, ощутил кровь на лице, однако мгновенно сообразил и бросился к вскочившему с постели Саба, но не успел остановить его. Разъяренный Саба уже вцепился в брата. Считанные секунды длилась эта беззвучная ожесточенная борьба, словно братья исторгали из себя засевшую в них извечную беспомощность и обиду, словно потому и пинали ногами тела друг друга, чтобы дать высвободиться душам, которые давно уже жаждали соприкоснуться, слиться по-братски.

Мужское чутье подсказало Тедо, что ему лучше уйти, иначе при чужом человеке братья могут и убить один другого.

Первым уступил старший. Саба все продолжал колотить ссутулившегося, поникшего Датуну, потом, обессиленный и опустошенный, упал как подкошенный и разразился глухими рыданиями. Вместе со слезами пришло новое неожиданное желание, и Саба впервые в жизни захотел, чтобы у него была сестра. Заледенелая кровь нуждалась в тепле, чтобы оттаять и найти свой путь.

Каждый день девчонки и мальчишки по дороге из школы останавливались в «божьем переулке», где Тедо забегал в пекарню и, появившись оттуда с горячими лавашами в руках, как щедрый хозяин своей улицы, угощал одноклассников.

Потом эти же одноклассники жались у массивных дверей Верховного суда в надежде в последний раз кинуть взгляд на своего товарища. Весь город говорил о безобразном покушении на убийство, совершенном Тедо, говорил и осуждал…

На судебном процессе Тедо чистосердечно признался, что не знает потерпевшую и ничем не может объяснить этот трагический случай. Присутствующим в зале показалось, будто подсудимый держится вызывающе. Даже прокурор (не совсем профессионально) в открытую пригрозил ему…

Суровая как приговор женщина в черном платье сидела с отрешенным видом в конце зала, в углу, и, глядя на нее, Саба думал, что, быть может, она единственный человек, который не относится к обвиняемому с пристрастием, поскольку Тедо для матери раненой девушки не был человеком во плоти и преступником. Он был для нее невидимым и безликим, как судьба.