Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Так постепенно безмерно тяжелела удлинявшаяся цепь, и Торникэ казалось, что ни одно из звеньев этой цепи не было сопряжено со случайностью…

А вверху, по набережной, мчалась легковая машина и увозила бабушку с лежащим поперек ее коленей маленьким телом.

Пьяница стоял на берегу и слегка покачивался. Он тер кулаком правый глаз; должно быть, плакал. Три дня минуло с того дня, как нашли мальчика, а пьяницу все тянуло к реке.

Торникэ следил за ним издали и жалел от души.

В те дни, когда еще искали мальчика, пьяница один-единственный раз хотел полезть в воду. В его рыхлом, бессильном теле словно на один миг забурлила настоящая кровь. Человек десять мужчин повисло на нем… Сбежалась на набережную толпа, галдела, суетилась. Это была обычная для людей трагедия — отец утонувшего мальчика хотел утопиться и сам. Однако пьяницей двигала только ему одному понятная, большая и по-детски наивная цель. Рвался он из рук, ругался, просил, крича: пустите, мол, сына хочу спасти. Вечером того же дня водолазы вытащили мальчика.

Пьяница разом обмяк, будто окатили водой пылающие угли, покрылся холодной испариной и посерел лицом. Торникэ неуклюже положил ему руку на плечо в знак безмолвного мужского сочувствия.

— Как давно я не плакал! — В улыбке пьяницы растворена была горечь.

Глухо и медленно поднималось в Торникэ беспокойство. Его и без того ущербную душу теперь томило что-то, похожее то ли на страх, то ли на благоговение, терзало и будоражило его.

Болезненно закопошились в отяжелевшей голове обжигающие раздумья. Затуманенное сознание исподволь оформило и вычленило четкую мысль.

Кого на этом свете мог он проклясть за смерть собственной матери?.. От такого вопроса всколыхнулась душа, дремлющая и расслабленная. С темени до пяток обдало жаром огромное обмякшее тело, и запропала куда-то, бесследно исчезла эта душа, которая, как верный пес, водила его по белу свету.

На цыпочках пришла печаль, но не та, что в горестную минуту является как соболезнование к человеку, а потом вот так же на цыпочках удаляется, будто покидает изголовье больного. Не страшна такая печаль, время унесет ее, поглотит. Времени ведь невмоготу отдаваться несчастью одного дня, с новым рассветом рождается счастье нового дня. Так что в порядке вещей эта странная закономерная смена печали и радости!

Осторожно подступила совсем другая печаль. Куда более тяжелая и гнетущая, та, что в одну ночь выбелит голову до седины, в одну ночь переломит хребет человеку, в одну ночь поставит точку в его пестреющей датами биографии. Потом живет человек, мнит, что живет, хочет жить, но уже не может…

Женщина была седой, и от этого рождалось ощущение покоя. Массивный стол заполнял собой комнату. Квадратная поверхность его была сплошь покрыта шелковой тканью цвета весенней лужайки. Женщина шила одеяло. Безымянный палец правой руки был в серебряном с чернью резном наперстке; продолговатым кончиком серебристой иглы она сдвигала шерсть под шелком в маленькие кучки и, скользнув иглой в глубь ткани, как ворожея, превратила эти маленькие кучки в кругленькие лепесточки заячьей капусты.

Вошла девушка с красной лентой в черных волосах, за ней ее мать… Мальчик словно только сейчас почувствовал запах свежеиспеченной кукурузной лепешки и покраснел.

— Боже мой, какая красота! — Девушка хлопнула себя ладонью по щеке и с такой осторожностью подошла к столу, словно боялась своим приближением развеять чудесное видение. Затаившийся в углу мальчик позабыл о запахе кукурузной лепешки.

— Ох и странная же ты, Софико, зачем надо было мучиться столько? — сказала довольная мать девушки.

— Как же иначе, дорогая, ромбами ведь всякий пошить может, а потом я ведь так люблю твою Нинико!

Счастливая же Нинико все еще стояла перед одеялом, и такая светлая тайна обозначалась на ее лице, что Саба вдруг дал себе клятву: «Эта девчонка чужая. Мне нельзя думать о Нинико…»

Однако едва бабушка, благословив на прощание Нинико и ее мать, проводила их с новым одеялом аккуратно сложенным вчетверо и завернутым в белый миткаль, Саба тотчас изменил своей клятве.

Теперь на столе лежала надломленная кукурузная лепешка, от которой шел духовитый пар, и пожилая женщина просила мальчика:

— Не говори, сынок, что мы были здесь сегодня… Мне спокойнее иметь свой маленький угол… Так легче, сынок…

Сдержал слово, сохранил тайну мальчик. Своим безошибочным то ли детским, то ли мужским чутьем он понял важность этого «легче» и остался верен данному Софико обещанию.

Но побороть самого себя Саба так и не сумел. Ему все мерещилась Нинико. «Нинико чужая. Не буду больше думать о ней!..» Это «не буду больше» он твердил так настойчиво и с такой отчаянностью, словно еще в чреве матери привык к мысли о Нинико, словно еще с колыбели был помолвлен с такой взрослой девушкой. А она как будто потому только и радовалась цветению яблонь и снегопадам, что дни складывались с днями и мужал с годами Саба.

Смерть бабушки вдруг озарила ему ясным светом обитель странных загадок: холодный, резкий луч оборотил взор мальчика к тесной комнатке Софико, пробуждая в нем сочувствие к одиночеству этой печальной женщины. Почему ей было «так легче» или что было «легче», не время было тогда Саба раздумывать над этим. А бабушка, добрая и сердечная, не хотела будоражить душу внука, тревожить тихих ангелов его покоя. В ту пору для него на всем лежала печать божьей благодати и вместо раздумий мечтам предавался Саба.

Умерла бабушка. С загадки спала пелена, за которой немудрено было увидеть обиженную и обойденную вниманием старую женщину. А Саба давно уже был хранителем этой тайны, хранил ее бесхитростно и бездумно, как свойственно детям. Потому-то он ни разу не проговорился, ни разу не дал почувствовать другим свою причастность к уединенному приюту Софико. И теперь, когда Саба впервые задумался над свершившейся бедой, он не загорелся негодованием, не взбунтовался, только тихая, еле заметная печаль поселилась в его глазах…

«Расскажи я другим, быть может, осталась бы жива…» Эта беспомощная, беззащитная мысль свидетельствовала о скорби Саба, о скорби, к которой примешивалось и горькое сознание собственной вины.

Все клятвы и зароки забыть Нинико оказались тщетными. Наверно, именно потому и не проговаривался Саба о тайном убежище бабушки, что теплая, уютная обстановка ее комнаты с запахом свежеиспеченных кукурузных лепешек была нужна ему для его неотступных мечтаний.

Что было «так легче» или почему было «так легче»… Девушка лукаво стояла в дверях и, прижав палец к губам, как бы предупреждала: ты молчи, никто у тебя не спрашивает, для того чтобы понять это, нужно время. Если бы только время! Саба не знал тогда, что порой растрачивается целая жизнь, прежде чем человек находит ответ на подобные вопросы.