Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Наоборот, всегда так робко, беззвучно ступала бабушка по комнате, что по сравнению с ней даже Мики чувствовал себя увереннее и свободнее. От этих воспоминаний сжималось сердце Саба. Лупоглазый, японской породы пес, появившийся в семье по слепому следованию моде, сделался со временем душой всего дома. Разляжется, бывало, Мики на кашемировой шали, и попробуй скажи слово.

Саба вспомнился тот день, когда гостившие у них двоюродные братья, решив подружиться с ним, поведали ему о своем открытии: «Старики в семье что ненужная вещь». Ох и возненавидел же Саба их в эту минуту! Как эти слова были похожи на их розовые, сытые физиономии! Однако не сумел тогда Саба сказать им все, что он о них думал. Наверно, потому, что в житейской этой «мудрости» он уловил интонации тетки, старшей сестры отца. При слове «вещь» Саба представился муж тетки — Зезва, вечно скрывающийся в своем рабочем кабинете. В огромном доме тетки этому человеку точно так же было отведено свое постоянное местонахождение, как старинному набитому книгами шкафу — восточная стена.

Саба всегда донимало любопытство поглядеть, во что обут дома глава семьи.

«Ненужная вещь — твой отец…» — чуть было не сорвалось тогда с языка мальчика.

Теперь же он злился на тогдашнюю свою оробелость, на то, что не огорошил неожиданным ответом брата с сестрой и не вогнал в краску и без того румяную свою тетку. На лице этой женщины никогда не играла искра радости, не застывала печаль, не гостила хотя бы секунду любовь… Как будто на нем не то чтобы задержаться, промелькнуть заказано было человеческим чувствам. Так куда же они прятались, где терялись?! Саба даже удивляло, что это воплощенное равнодушие приходилось родной сестрой его отцу.

«У кого не умирала бабушка!..» — Каким завидным покоем веяло от этих слов… Словно тихо набежавший дождь, не в силах больше таиться, тяжелыми монотонными каплями бережно забарабанил по оконной раме.

А огромная тень Торникэ вышагивала по набережной. Саба казалось, что усеянное галькой русло реки, было клеткой с металлическими решетками, из которой никогда не вырваться этой тени.

О чем думал или что чувствовал в ту пору отец? Этот вопрос загадкой притаился у выхода из клетки.

Сколько ни старался Саба уйти от него, никак не получалось. Здесь уже были бессильны и мудрые увещевания тети Саломэ, и подчеркнутое сочувствие той девушки. Непосвященным взрослым кажется, что возмужание приходит к юноше с мыслями о девушке. Нет, парень мужает тогда, когда сумеет отвергнуть им же самим сотворенную женщину.

«Знаю я этих сукиных детей, на всем норовят заработать: небось нашли уже и привязали где-нибудь поближе к берегу…»

Саба пронял озноб… Невидящими глазами проследил он за клубами сигаретного дыма, ползущего к потолку. Погруженный в накуренную полутьму, он не видел уже распаренного, с красными подпалинами лица отца и его друга и чувствовал облегчение, будто шагнул в теплую воду.

Странные волосы были у бабушки — седые, но все же густые. Она любила сушить мокрые волосы на солнце. Сядет на маленькую табуретку посреди двора и поворачивает голову к солнцу. Красивая бывала бабушка в такие минуты. Какую-то глубокую бездонную тайну хранили тяжелые блестящие пряди, спадавшие на хрупкие плечи. Так же спокойно, только не под солнцем, рассыпались густые пряди в воде. Вялая масса воды играла ими как хотела. Труп колыхался то в одну, то в другую сторону, словно силился отделиться от волос. Гнетущая монотонность владела рекой.

«Как весело плавал отец!» Эти ныряния под воду, так тревожно настораживающие Саба, доставляли Торникэ невероятное удовольствие.

«Как он меня любит…»

И в поисках этой любви Торникэ снова и снова скользил ко дну под стать искателю жемчуга.

«Папа! Папа!..» — не успевал прокричать три раза кряду замирающий в ожидании сын. Где-то на горизонте появлялась голова отца, потом снова исчезала, появлялась и исчезала, и длилась эта радость, эта вера, тревога и любовь. До чего весело плавал Торникэ, до чего счастлив был Саба!

«Нет, что это сделала она со мной, а… Кормил ее, поил, одевал, обувал…»

Саба вновь проняла дрожь… Только слова отца и этот озноб теперь уже скорее походили на стыд, когда налетит вдруг порыв ветра и выдует из твоего тела все человеческое тепло. Каким оголенным и беспомощным чувствует себя человек в такие минуты!

Саба знал, что разговор продлится до самого утра, ибо до рассвета не уйдет от них друг отца. У Торникэ был неприятный голос. Таким вот голосом он ругал себя всякий раз с похмелья. Уверенно, без лукавства твердил Торникэ, что не человек он вовсе, что убить его мало за мучения вот этих тихих, как ангелы, детей и жены… Уже который раз зарекался он, что отныне и капли в рот не возьмет. «Будь я… если возьму…» И это перекочевавшее из хмельного угара слово своей грубостью и тупостью удивительно походило на заржавевший топор, который не обрезает, а кромсает нежные побеги молодой акации.

«Уух, твою!»— Старший сын вызывающе хлопал дверью и уходил.

А бабушка, скрестив руки на груди, сидела с неподвижным взглядом на тахте. У нее было такое лицо, что вряд ли кто мог подойти к ней с утешениями. Сидела точно в забытьи, слушала из уст собственного сына ничем не оправданную брань в адрес невестки и внуков.

Пока были силы, бабушка самоотверженно защищала их. Да и за сына болела душой — в кого же он такой угрюмый и пустой уродился?

Трясущийся мальчик цеплялся за бабушкин подол, умоляя ее замолчать. Его маленькая ладонь леденела в бабушкиной руке.

Однажды утром Софико вдруг настежь распахнула дверь в комнату сына. Тяжелая, спертая струя воздуха хлестнула ее по лицу.

— Бесстыдник ты, вот кто. Тебе бы в лесу валяться как проклятому, волкам на съеденье.

От удивления Торникэ не мог слова вымолвить. Утренним морозом несло от голоса Софико. На бледном лице матери зря искал сын признаки сочувствия. Так и повелось с того дня! Какая-то враждебная отчужденность пролегла между ними. Такая отчужденность разводит обычно прорицателя с грешником. Сколько ни старалась потом Софико, не смогла никак смягчить сердце сына.

— Ты, похоже, никогда не любила меня, мать!

Эти бессмысленные, в пьяном бреду рожденные слова в один миг рушили все прошлое женщины, опрокидывая его в грязную лужу клеветы. Материнское самолюбие Софико уязвлялось вдвое сильнее, когда появлялась Саломэ в эти минуты. Хотя ведь сама же и рассказывала подруге обо всех своих семейных неурядицах.

— Кому он говорит это, кому?! Всю мою молодость отдала им, ничего в жизни не видела, всю жизнь для них старалась, и нате вам! Доброго слова от них не услышишь, да что там доброго, пусть злым не терзают душу.