Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)

— Предупредил, чтобы долго не задерживались, вдруг, мол, после обеда солнце будет…

— Не будет его, — мрачно сказал Цаля. — Это он так хочет, чтобы солнце было, а его еще долго не будет — неделю, месяц, а может и год…

— Типун тебе на язык! Ты так говоришь, будто сам не ждешь его.

— Каждый ждет своего солнца, — напыщенно изрек Цаля.

— Не своего, а нашего, общего, — твердо и убежденно поправила его Лиля.

Цаля снова обнял ее, Лиля прильнула к нему, закрыла глаза и так притихла надолго, пока не миновали город. Очнулась от Цалиного восторженного возгласа:

— Смотри, чудо какое!

Подняла голову. Через мокрое стекло, сквозь негустую пелену дождя вдоль шоссе круглились беловато-лиловые облачка, крупно застывшие на земле.

— Что это? — спросила пораженная Лиля.

— Алыча цветет.

Когда въехали в Фирюзинское ущелье, дождь перестал. Серовато-коричневые скалы с редкими ростками светло-зеленой травы и бурьяна на узких тропках, неизвестно когда и какими смельчаками протоптанных, мокро и тускло блестели; кое-где по шершавым желобкам еще текли почти невидимые змейки ручейков, и величественное ущелье тихо, даже как-то домовито шуршало от их торопливого, юркого движения. А вскоре зеленым весенним блеском вспыхнула перед глазами долинка с бурлящим, бьющимся о камни потоком, с прижавшимся к нему небольшим селеньицем.

Цаля попросил шофера остановиться, и они вышли из машины. Пахло дождем, травой и сладковатым дымком. У края потока стоял мальчишка в тюбетейке, в длинном брезентовом плаще и кедах, опираясь на суковатую палку, будто старик на посох. Неподалеку, присев на корточки у тазика, перебирала тюльпаны девчушка. Она исподлобья поглядывала на Цалю и Лилю, подходивших к ней в обнимку. Глаза у девчушки хитроватые, любопытные.

— Продаешь тюльпаны? — спросил Цаля.

— Да, — кивнула та и поднялась.

Цаля протянул ей полтинник, девчушка к уже связанному букетику добавила еще несколько цветков и, улыбаясь, не вставая с корточек, подняла букет над головой.

— Спасибо, — как-то осторожно, будто они стеклянные, взяла тюльпаны Лиля.

— Как называется этот ручей? — спросил Цаля у паренька.

Не меняя позы, тот гордо ответил:

— Это не ручей, это — рэка!

— Правильно, река, — согласился Цаля и подумал о том, что для этого туркменского мальчика бурлящий поток, питающий его землю, дающий жизнь цветам и травам, действительно является такой же рекой, как для сибиряков Енисей или Иртыш, как для русских Волга, как для украинцев — Днепр.

— А это ваша жена? — вдруг поднялась и, буравя черненькими, искрящимися любопытством глазенками пришельцев, спросила девочка.

— Пока еще нет. Эта тетя не хочет выходить за меня замуж, — серьезным тоном пожаловался Цаля.

— Почему же вы ее обнимаете?

— Потому что люблю.

Девчушка захихикала и закрыла лицо мокрым платком.

— Ну что ты такое говоришь ребенку!

Лиля вдруг сердито сняла его руку с плеча и пошла к машине:

Таксист рассмеялся и заискивающе сказал:

— За такую девушку большой калым придется платить.

— А теперь калым отменен, — обернулся в сторону машины мальчишка.

— Все грамотные стали, — вздохнул шофер и резко нажал на газ.

— Мой калым тебе, Лилька, — вся моя грешная жизнь.

— Калым дают не невесте, а ее родителям, а жизнь свою ты уже тысячу раз роздал другим, — снова прильнув к его плечу, пошутила Лиля.

— Неправда, есть еще порох в пороховницах, — вдруг обозленно возразил Цаля.

— Обиделся? — Лиля закурила и направила на Цалю струйку дыма.

Он откинулся на сиденье и промолчал.

— Обиделся, — глубоко затягиваясь, заключила Лиля, и уже всю дорогу они молчали.

Машина въехала в поселок, шофер зарулил на площадку у небольшого ресторанчика.

— Приехали к Семи братьям, — сообщил своим пассажирам.

Выйдя из машины, они увидели у знаменитой чинары уже не менее знаменитую кинозвезду Веру Потапову, заменившую в фильме Галину Коберскую, и звезду восходящую — Мишу Григорьева. Миша был на полголовы ниже ее ростом, и когда они снимались в кадре рядом, Вера надевала туфли на низких каблуках. Сейчас же она надела туфли на высоких каблуках, и Миша, стоя с ней рядом и видя, как десятки глаз праздно шатающихся курортников с любопытством рассматривают их, изо всех сил тянулся вверх, чтобы казаться выше. У него даже шея удлинилась, отчего он стал похож на молодого петушка, готового вот-вот захлопать крылышками и закукарекать. В руках у Веры Потаповой, как и у Лили был букетик тюльпанов, купленных, видимо, там же, в долинке над потоком. Вот Григорьев что-то шепнул Потаповой, она наклонилась и положила на вздувшиеся под землей корни чинары букетик цветов.

— Ах, черт, нас опередили! — с веселым возмущением сказал Цаля. — Ведь это была моя идея — подарить чинаре тюльпаны. И сказал я об этом только Мише, у него ведь фантазии ни-ни. Но воспользовался… А Вера и рада: ох, как эффектно это выглядит! Кто-то даже фотографирует их…

— Фотокор какой-то, весь обвешан аппаратами, даже с мигалкой в руках. А Мишка уже втрескался по уши, совсем голову потерял!

— Она однолюбка!.. — с ласковой уважительностью сказал Цаля.

— Будешь при таком муже: тридцать лет — а уже доктор наук, альпинист, красавец!

— А разве только за это и любят? — недоуменно спросил Цаля.

— А разве этого мало?

— Иногда и этого бывает недостаточно. Пойдем, и ты положишь цветы.

— Не хочу, нас ведь не будут фотографировать, — улыбнувшись, с напускной капризностью ответила Лиля. — Да и не хочу подражать.

— Умница, — обнял ее Цаля.

— Поехали еще куда-нибудь.

— Куда?

— Туда, где никого-никого нет…

Директор киногруппы Борис Семенович Скляр в тот день успел не только приобрести коллекцию, но, проделав эту волнующую его операцию, позвонил в аэропорт, узнал, принимают ли самолеты, и тут же отправился встречать куратора. Скляр знал о давней взаимной неприязни Коберского и Осеина, и поэтому поехал в аэропорт сам. Ждать долго не пришлось, да он — в общем-то человек пунктуальный, умеющий дорожить и своим, и чужим временем, на сей раз даже не сказам бы точно, сколько же он ждал самолет, так как ни разу не взглянул на свой точнейший из точных хронометр. Ожидая прибытия лайнера, Борис Семенович был самозабвенно занят другим: усевшись в кресло подальше от людей, в уголке зала ожидания, достал из портфеля альбом с только что приобретенной коллекцией — и уже не мог от нее оторваться. Когда объявили о посадке самолета, Скляр тяжело вздохнул, как это делают люди, которых вдруг отрывают от любимого дела, осторожно спрятал альбом в портфель и со своей обычной неторопливостью и степенностью направился к двери, ведущей на летное поле.