Александр Ливанов - Начало времени

«В кулаки прет наш бывший красноармеец!» — осуждающе покачивая головой, заключил отец, осмотрев однажды на дворе Симона купленный им в кредит новенький однолемешный сакковский плуг. «Ну, конечно, голодранцем быть — краше!» — осторожно возражала мать. Даже донашиваемая казенная гимнастерка на Симоне раздражала отца: «Красноармейскую форму не позорил бы!» Симон отшучивался, искренне полагая, что «за то и кровь проливал», чтоб бывший батрак Терентия — Симон, сам теперь смог стать таким же Терентием! Про пролитую кровь — не для красного словца говорилось. В гражданскую Симон был дважды ранен. «Ты мне, Карпуша, по дешевке не комиссарствуй. Всего наслушался! Ты за царя воевал, а я за нашу власть», — незлобиво хлопал отца по плечу Симон, хюгда ему становилось невмоготу от наскоков.

Матери бывало совестно после таких отцовских разговоров. Симон нам помогал, чем мог. И всегда бескорыстно, не то что, скажем, другой сосед — Василь…

Они прибыли на двух попутных подводах и, запыленные и уставшие, сделали привал в нашем саду — прямо на конках, заросших седой щучкой–травой. На «главпом» была изрядно потертая кожаная тужурка и наган на ремне через плечо. Человек двенадцать — пятнадцать комсомольцев, большей частью в защитной форме: юнгштурмовская гимнастерка, кавалерийские галифе, кое у кого обшитые кожей в паховых проемах, и гетры с гамашами. И на весь отряд с полдесятка винтовок. Тяжелые черные винтовки, с длиннющими штыками и рамочным прицелом…

«Главным» приглашенный в сад Симон еще издали стал замедлять шаги и наконец и вовсе остановился. Как‑то нехорошо ухмыльнулся, будто разгадал нехитрый подвох, по–бабьи, от груди, замахал руками: «Нет, нет, — я все перезабыл!» И поспешно повернул домой. Занес ногу на перелаз — и скрылся за плетнем.

«Главный», сидя на земле и привалясь кожаной спиной к шелушившемуся стволу вишни, в сердцах сплюнул меж широко расставленными парусиновыми сапожками. Еще раз неодобрительно покачал головой, сорвал белоус–травинку, пожевал. Думал.

— Зовите тогда этого… безногого. Николаевского солдата. Вояку времен покорения Очакова и Крыма, — хмуро проговорил «главный». Комсомольцы рассмеялись.

И вот уже, в спешке сильнее обычного припадая на деревянную ногу, спотыкаясь на кочках дерновины и чертыхаясь, спешит к «главному» отец. Я вижу, как отец понимающе кивает головой, как улыбается его понятливости «кожаный главный». Похоже, что отец недавно к пляшке своей прикладывался.

— Ну, давай, командуй, — говорит отцу «главный».

— В одну шеренгу стано–вись! — тут же, хрипло, как бы не своим голосом от смущения, выкрикнул отец.

«Главный» досадливо покрутил головой, тревожно оглянулся.

— Кричать не надо… Лучше, чтоб о нас никто но знал…

— Тогда без построения… Ружейные приемы покажу, — потише говорит отец. И пока «главный» раздумчиво и нерешительно соображает, отец, сам себе командуя («На ру–ку–у!.. К но–о-гиб!»), с неожиданной для меня легкостью, с прищелкиванием ладонью при перехвате ружья, принялся показывать ружейные приемы.

Городские комсомольцы — рабочие сахарного завода, портновские и сапожные подмастерья, сдержанно усмехаясь, смотрят на отца. Для них это вроде представления. Мне очень обидно, когда смеются над отцом.

«Главный» тронул отца за плечо: «Нет, нет… Это тоже не нужно».

— Что же вам тогда нужно? Может, штыковой бой? Длинным — коли, коротким — коли? — опускает ружье отец. — Тогда чучело надоть…

Доверчиво глядя на отца, «главный» с терпением в голосе говорит: «Им из этих винтовок стрелять надо. Покажи, как стрелять. Ребят по тревоге подняли. Ничего толком мы не успели».

У отца на лице мелькает какая‑то догадка.

— Стрелять, говоришь? — смешавшись, переспрашивает он. — Стрелять — это любой дурак сможет, — что‑то усиленно соображая, тянет отец. — Попадать — это уже опять наука!.. Есть обоймы с учебными патронами? Нет? Как это — нет? А настоящие, боевые?

— Пока ничего нет. Нам должны все подвезти. Но… это секрет. Понял? — замялся «главный», притянул отца за лацкан полушубка и пристально заглянул в глаза.

— Понял‑то я, понял! Только вы что себе думаете, — бандиты в вас камушками из рогатки пулять будут?.. У их и ружей, и патронов — о–го–го! У их «максимка», наверно, есть, — высвободив из руки «главного» воротник, возразил отец и притопнул деревянной ногой.

…Я между тем терял терпение, дергал отца за рваный рукав того же полушубка. Я сильно рисковал тем, что путался под ногами. Однако взяв в соображение, что на людях отец, возможно, и гаркнет свое «брысь», я надеялся, что до рукоприкладства дело не дойдет. Сухая и тяжелая рука отца была натренирована, и чуть что — мне доставался беспромашный шлепок пониже спины.

Косясь на «главного», который с первого взгляда обрел мое расположение (и тем, что был «главным комсомольцем», и своей кожанкой, и наганом), я, стараясь дотянуться до отцовского уха, шепчу про обойму патронов: ту самую, которую он, отец, давно нашел в лесном овражке. Отец еще тогда показал матери и мне эту штуковину… «Обойма патронов» — это я хорошо запомнил. Еще потом отец полез в подпечье прятать обойму, предупредив меня: «Руки–ноги повыдергивает, если только…»

Сообщение про «руки–ноги» было встречено комсомольцами всеобщим смехом: видимо, все же расслышали мой шепот!

Отец вдруг выпрямился, точно пружина. Он пристальным прищуром посмотрел мне в лицо — будто на моем лице, а не в подпечье собрался искать эти припрятанные патроны. Проговорив: «Щас!» — отец ринулся к хате.

Через минуту, держа винтовку «стволом в поле», он заталкивал обойму в магазинную коробку. Теперь он уже сам себя обрывал, когда по забывчивости пускался в теорию про «стебель–гребень–рукоятку» или «подаватель — рычаг подавателя». С изяществом, пальцы врастопырку, он легко вертел затвором, и патроны, один за другим, все обратно выскакивали из ружья. Комсомольцы теперь уже не усмехались, а смотрели на отца, как на фокусника, слушали его объяснения про «постоянный прицел» и «отдачу», про «патронник» и «предохранитель».

Наконец отец снова затолкал в обойму — кое–где уже тронутую точечками ржавчины — все пять патронов и отдал ее командиру:

— Пять бандитов убить можно, если, конечно, попасть…

И точно мы были артистами, и дольше после выхода оставаться на публике нам приличие не позволяло, отец взял меня за руку, чего раньше никогда не делал, и мы с достоинством удалились домой.

Навстречу нам шла мать. Перегнувшись вперед и обхватив полотенцем наш единственный круглый чугун, несла она комсомольцам дымящуюся, только что отваренную картошку. Смуглое лицо матери еще хранило след от горящей печи и ту затаенную добрую улыбку, которую я всегда замечал на ее лице, когда ей удавалось сделать что-то заведомо доброе. Картошка в подпечье была у нас на исходе, и я мог вполне оценить жалостливое сердце матери: комсомольцы с утра ничего не ели…