Александр Ливанов - Начало времени

Меньше всего, видно, отец ждал встретить сейчас Марчука. Да еще где? На нашей завалинке! Сидит себе скромненько, читает газету. Как ни в чем не бывало поднял глаза на нас.

— Ну как они? Стрелять смогут? — словно только что прервали об этом разговор с отцом, спросил Марчук.

Отец остановился, удивленно вытянул губы.

— Ну и ну! — вместо ответа повертел головой отец. — Никак я в толк не возьму, Марчук. Ты учитель или колдун?.. Знал, значит, что комсомольцев к нам направят? И зачем — знал? Ведь Гаврила — и тот ничего еще небось не знает. Почему ты, Марчук, обо всем всегда наперед знаешь?… Ох, видать, ты хитрец каких мало! Кажется мне, что в нашем селе ни один волос ни с одной мужицкой потылицы не упадет без тебя… Колдун ты, как есть колдун!..

Отец опустился на завалинку рядом с учителем, помолчал с видом оскорбленного достоинства. Недоверие к нему, скрытность учителя явно обижали отца.

— Ты что ж, выходит, мне не доверяешь? Что не партеец я?

— Нет, Карпуша, нет. Видишь — и Гавриле ничего я не сказал. Тут такие дела… И вправду колдовать приходится. У самого голова, как макитра с опарой. Через край прет. Погоди немного. Все, все узнаете… А ты не беспокойся. Хлопцы скоро тронутся в дорогу. Ночевать не будут.

Отец отвернулся, пожал плечами. Марчук с виноватой улыбкой смотрел на него.

— Ладно, не сердись. Мне самому нелегко теперь. Не хватало б, чтоб ты и Гаврила рассердились на меня. Еще самую малость — я вам все свое колдовство раскрою.

— Дай‑то бог… Я не сержусь. Ежли нельзя, не говори. А хлопцы — толковые! Только без патронов они пока…

— Патроны им доставили. Уже там, на месте ждут их.

— И это ты знаешь!.. Ну, жох! Одно только скажи мне, Марчук. Весной к тебе брат приезжал… Так то брат или…

— Я бы такого брата… Вроде твоего поручика Лунева…

— Я так и думал!.. Ну ладно. Что мне дальше делать? Может, еще чего надо — так ты не жмись, говори.

— Нет, спасибо, Карпуша, — дотронулся Марчук до руки отца в знак, что доволен им. — В эту иочь многое решится. Тут такой узелок распутаем!..

— И все концы в нашем селе?

— Что ты! Отряды посланы в разные места. Бандиты не уйдут. Про наш разговор — Гавриле пока ничего. Ты во хмелю — горяч, а он и тверезый не лучше… Про сэвэу ты, Карпуша, что‑нибудь слышал?

— Писали ведь в газете! Союз Освобождения Украины? А если по правде назвать, союз обдуривания Украины. Разве еще не всех изловили? Небось поповичи–мозгляки да офицеры. А платит — заграница…

— Вот именно, — согласился Марчук. — Новую силу из‑за кордона шлют. Тут кое‑кто ждет гостей… Вот всех — и зараз, и в капкап, — перед собой загреб воздух учитель и крепко сжал руку в кулак.

— Ты за этим в Харьков ездил?

— Потом, потом, Карпуша… А то вон—малый слушает.

Видно, я забывал временами притворяться, что мне не до разговора, что я очень занят игрой с Жучкой. Раз–другой глянув в мою сторону, Марчук понял мою уловку.

Он поднялся с завалинки. Все такой же, как всегда, неторопливый, пиджак, накинутый на плечи, с усмешечкой на губах под подстриженными аккуратными усиками.

— Пойду в сельраду.

— Ты эту ночь не ночевал бы дома… А?

— А и не придется ночевать!.. Хватит и мне дела.

Пока шагал через двор учитель, отец смотрел ему вслед, словно решал: оставаться на месте или одной ногой своей устремиться за этим человеком, не спрашивая куда— хоть на край света.

Жучка, проводив учителя, вернулась в конуру. На небе зажглись первые звезды.

Мой детский разум теперь трудился над установлением разницы между «контрабандой», «простой бандой» и «политической бандой», я ловил каждое слово, оброненное взрослыми у колодца ли, у монополки или у нас же в хате.

Хата наша стояла на околице, и в иные вечера напоминала нечто среднее между клубом и ночлежкой. Кто только здесь не перебывал! Барыги и лавочники, перекупщики, искавшие муку и яйца на пятак дешевле, чем на городском рынке; в островерхих башлыках и городских пальто ночью к нам забредали из города и контрабандисты — одни мрачно–молчаливые, другие отчаянно–говорливые и веселые, гонявшие чаи в ожидании провожатых, удобных караулов и безлунных ночей; заявлялись злейшие враги контрабандистов — красноармейцы–пограничники, проверявшие документы (которые всегда были в порядке), подозрительно косившиеся на мешки и баулы (все запретное пряталось в лесу); приходили бабы просить Карпушу письмо написать или мужики, соскучившиеся по информации (как ныне говорится) и желавшие лично расспросить Карпушу «что на свити диется». Уж не говоря об учителе Марчуке, соседе Василе, батюшке Герасиме и других завсегдатаях.

В эти дни, когда только и толковали о бандах, бандитах и комсомольских отрядах, в ряду увлекательных слов — кордонник и партиец, милиционер и уполномоченный — во всей своей значительности вырисовывалось слово: комсомолец.

Слово пришлось мне по душе. В нем слышались веселая и неукротимая сила молодости, ее победное песенное шествие. Шутка ли сказать — комсомольцы не боятся бандитов! И прежде лесных засад и ночных перестрелок в моем сознании выходили на поединок слова. Перед словом «комсомолец» сникало, пятилось слово «бандит». Оно пряталось за кустами, змеей пробиралось овражками, трусливо стреляло в спину. Солнечным проселком, слегка дымя дорожной пылью под развевающимся красным стягом, — не шло, шествовало оно, такое широкогрудое и жизнелюбивое слово: комсомолец!

И было совершенно ясно, что, когда я вырасту, я стану под этим стягом, я буду — комсомольцем. И все же — пока между пылящими гамашами и реющим стягом сквозил бесплотный яростный ветер. Воображение отказывалось, было бессильным найти человеческий образ, достойный слову — его звуку и смыслу. Нужны были плакатные преувеличения, мощный, яркокрасочный символ!

…Завывание ветра в печной трубе, его жесткие удары в окно, поскрипывание и глухие стоны кровли под мокрым соломенным настом крыши долго не давали мне уснуть. Нелепые видения вставали передо мной между сном и явью, я терял ощущение реальности. Я жмусь тревожно к отцу, слышу его горячее дыхание на затылке — мне одиноко и страшно. Предчувствие беды саднит сердце. Кто‑то громко стучит в дверь — сердито и нетерпеливо; я слышу пьяные и грубые голоса.

Отцу, открывшему дверь, ночные гости, пересмеиваясь, заявили, что пришли посчитаться с ним за то, что «не по годам снюхался с комсомольцами». Мать, в одной рубашке, с разметавшимися волосами, бросилась вслед отцу, уводимому бандитами. Я спрятался под полушубком.

Все остальное узнал я потом из рассказов матери. Одним из бандитов она была отброшена от дверей и сильно ударилась о лавку. Две узкие, плохо выструганные дубовые лавки — основная мебель наша, я их и сегодня вижу перед собой в подробностях — до каждой трещинки или узора вокруг сучка. Мать рванулась к окну и стала кричать: «Ратуйте!» В этот момент на дворе и раздался выстрел. Долго и суматошно в ночи кричали, хлопали крыльями галки в поповском саду, пока снова не расселись по своим ночлежным местам; надрывный лай соседских собак сменил прерывистое завывание, затем жалостливый скулеж нашей Жучки.