Пханишварнатх Рену - Заведение

У застенчивой Гульви были большие, очень выразительные глаза.

А Шаукат постоянно напевал какую‑нибудь песенку из кинофильма и, запуская волчок, обычно приговаривал: «Слушай, что тебе прикажут, не послушаешь — накажут».

Щенку по кличке Ракет–Кумар лечение пошло на пользу: он поправился, шерсть на нем залоснилась. Но, видно, приглянулся кому‑то Ракет–Кумар: щенка украли, и теперь при одном воспоминании о своем любимце на глаза Бульбуль невольно набегают слезы.

Ребятишки, собравшиеся у «Молочного центра», затевают шумную игру в пятнашки. Оттуда несутся весёлые крики и смех.

— Догоняй, догоняй!

— Ага, попался–а-а!

— Запятнали!!!

На самую высокую ветку дерева, что растет у края площадки, бесшумно опускается коршун: небось с удачной охоты вернулся. Он с любопытством разглядывает шумную стайку малышей, копошащихся внизу.

— Смотри‑ка, птичек точно ветром сдуло!

— Коршун‑то, когда усядется, птица как птица! Не сказали б заранее — ни за что не узнал бы!

— О Гульви! О доченька! — доносится откуда‑то отчаянный крик. — Куда ты ушла от нас, доченька?

— Э–э! Это нечестно! Тебя запятнали!

Ребятишки весело носятся по площадке, а Бэла Гупта, глядя на них, не может отделаться от странного ощущения, будто все матери разыскивают её, свою пропавшую дочь Бэлу, и каждый мужчина, оплакивающий своих детей, — её отец. В ушах звучит его голос: «Дочка! Доченька дорогая! Где ты? Вернись! Бэ–э-эла–а!»

— Вы бы хоть молочка выпили, сестрица, — озабоченно бубнит Рамратия. — С самого утра ведь маковой росинки во рту не было.

Бэла молчит. Даже головы не поворачивает.

— Я вот что вам скажу, сестрица, — выждав, продолжает Рамратия. — Зря вы так убиваетесь о каждом ребенке. Кому‑то на роду написано жить, а кому‑то — умереть. Был малыш — и нет малыша.

Бэла внимательно разглядывает групповую фотографию: на ней изображены работники «Молочного центра» и дети… Вот Бирджу — сделав тупое лицо, точь–в-точь немой, он уставился прямо в объектив… Вот испуганно смотрит большеглазая Гульви. А у Шауката такое озорное выражение — кажется, сейчас затянет свое: «Слушай, что тебе прикажут…»

Отговорил ты свое, Шаукат! Не услышать тебя больше никогда!

Неожиданно для всех Кунти Дэви стала старостой общежития.

Самое странное было то, что старостой её никто не выбирал. Как‑то само собой получилось, что она стала полномочным представителем всех, кто обучался на курсах. Да и кому, кроме неё, быть старостой? Шутка ли — с самой мэм–сахиб вступает в разговор, и мэм–сахиб тоже уважает её. Говорит с Кунти вежливо, с улыбкой… А на днях как‑то вернулась Кунти в общежитие. «Не осталось ни гроша, — говорит, — даже рикше уплатить нечем». Мэм–сахиб тут же вынимает из сумочки две рупии. «Вот тебе, — говорит, — деньги — заплати, а на сдачу купи сладостей, чай устройте…» Ну, а Кунти, проходимка, денежки прикарманила, даже чаем не угостила!

А вот поведением Вибхавти мэм–сахиб недовольна, по всему видно. Секретарь мэм–сахиб говорит: если Вибхавти не представит свидетельство о рождении, её могут отчислить и стипендию заставят вернуть. Дело нешуточное! Если верить школьным бумагам, ей всего четырнадцать лет и восемь месяцев, а в заявлении написала — девятнадцать.

— Где же она достанет свидетельство?

— А суд на что? Подаст заявление в суд, там все и расскажет. Я, мол, Вибхавти Дэви, родители такие‑то и такие… под присягой заявляю, что, находясь в здравом рассудке и твердой памяти…

— И все это обязательно говорить?

Прежде молчавшая Тара Дэви тоже принимает участие в общем разговоре:

— Обязательно. А потом…

— Зачем ей свидетельство? Пусть сходит к лавочнику, купит специальный лифчик: такой наденешь — груди сразу как шары. Вот и все свидетельство! У мадам Чако такой лифчик, со стороны глянешь, ни за что не различишь, настоящая ли у неё грудь.

— Смотрите‑ка, девочки! Гаури туфли купила! А каблуки-то, каблуки — и правда шпильки! Как и ходить‑то на таких?

— Да мы уж видели.

— Она сама купила или… кто подарил?

— Кто её знает!

— А студента ты не заметила… ну, того самого… очкарика? На днях такой календарь принес Гаури. Очень красивый календарь.

— Этот её очкарик поначалу все вокруг меня увивался, вступает в разговор Кунти. — Набралась я как‑то духу и сказала: мол, жаловаться буду. К мадам Чако, говорю, пойду, мэм–сахиб, говорю, жаловаться буду…

— Ну, а ты, Джанки, ты что же, и раньше была знакома с аптекарем? Ну, тем самым…

— Мы работали в одной больнице. А что?

— Да так, интересно… Порядочный вроде человек. Или ошиблась я, как считаешь?

— Будешь сама порядочной, и все вокруг такими же станут, — невозмутимо отрезала Джанки, ковыряя спичкой в зубах. — Настойки йода дал мне вчера, целый флакон.

— Неужели целый флакон? Может, мне отольешь немножко?

— И мне.

— Спирту ещё дал. Целую бутылку!

— Обычного или голубого?

— Ну, спирт как спирт… Прозрачный.

— В Банкипурской больнице недавно, говорят, ревизия была, — начинает Кунти вкрадчиво. — Ревизоры на что уж народ бывалый, и тех оторопь взяла: исчез весь спирт — годовой запас. Был спирт — и нету спирта. Испарился! У чиновников из департамента здравоохранения прямо глаза на лоб полезли. Да и как тут не удивляться! Тридцать бутылей спирта высосали больничные кули, сторожа да садовники! После этого в спирт стали подмешивать что‑то голубое — медный купорос, что ли. Немного времени прошло, научились люди очищать и такой спирт. Наука нехитрая: древесный уголь, вата — и соси себе сколько влезет… У бога Шивы тоже ведь горло было синее, так он даже яд пил — и хоть бы что.

— А зачем тебе знать, какого цвета спирт?

— Сама не догадываешься?

— Неужели трудно сказать?

— Полечиться бы… От тоски… Да я его водой разведу. Выпьешь — сразу на душе полегчает… Ну как? Выпьете за компанию?

— А ничего не будет?

Джанки решительно захлопывает дверь и закрывает на задвижку.

Подруги разводят спирт и, морщась, пьют.

— Эй, ты! Закусывай скорей! Да не дымом бири, после покуришь!

Посидев, подруги прикладываются ещё раз, потом ещё.

У всех развязываются языки.

Весёлые и румяные — щеки жаром горят, — они шумно вываливаются из дверей общежития. Чиркнув спичкой, закуривают бири и, затянувшись, выдыхают блаженно:

— Хорошо! — и покачивают головами: такой напиток, мол, и выпить приятно.

— А захочу — каждый день будет, — хвастливо заявляет вдруг Кунти. — И ни одна сука не подкопается… Могу, но не хочу, потому… потому что натура у меня такая. За себя я не ручаюсь. Сама с собой совладать не сумею.

— Где уж тут с собой совладать!

— Ломаку, что живёт на втором этаже, знаешь? Гаури ещё Лавочницей её прозвала. Так вот, знаешь, как она моется? Приходит в ванную — окно настежь… ну, которое в переулок выходит. А в доме напротив, на втором этаже, живёт какой‑то бабу — толстый такой, лысый… Только она в ванну — он тут как тут: сидит на веранде и таращится в окно. Умора! А она занавеску вроде случайно отодвинет и намывается прямо перед окном.